Когда я вошел, то увидел несколько уложенных на камни досок, на которых сидели люди. Я тоже занял свое место, а потом из-за занавеса появилась старческая рука. Старый-престарый человек, худой, склонившийся под тяжестью лет, прошаркал на середину сцены и сделал короткое обращение на немецком, объясняя, что нам предстоит увидеть. Затем, развернувшись, он скрылся за задним занавесом. Мгновение мы видели его с двумя палками в руке, и с этих двух палок свисали многочисленные марионетки, безжизненные куски древесины, призванные грубо представлять человеческие образы, одетые в яркие тряпки, разукрашенные узорами и клочьями прикрепленных сверху волос. Они были грубы, они действительно были очень грубы, и я решил, что зря потратил деньги, которые мог бы отдать больным. Но я так устал от бесконечных хождений и попыток избежать русских и немецких полицейских патрулей, что решил остаться на своем жестком месте.
Старик ушел с подмостков своей маленькой ветхой сцены. Каким-то образом он наспех соорудил что-то вроде освещения, которое слабо мерцало, и на этой импровизированной сцене появились фигуры. Я смотрел. Я смотрел внимательно и тер глаза, потому что это были не марионетки, а живые существа, полностью избавившиеся от грубости необработанной древесины, аляповатой окраски, клочковатых волос на головах, одежды из кусков найденных после бомбежки тряпок. Здесь перед зрителями были живые люди, люди со своим собственным умом, люди, у которых были свои цели, люди, которые двигались по своей собственной воле.
Конечно же, не было никакой музыки и ни единого звука, кроме астматического дыхания и хрипов старого-престарого человека, спрятавшегося сейчас за задником сцены. Но звуки не обязательны, любой звук был бы излишним, марионетки жили, жили каждым движением, каждым жестом, так что речь была не обязательна, ведь для этих целей существует универсальный язык рисунков и пантомимы.
Казалось, вокруг этих марионеток присутствует аура, – эти куклы, ставшие сейчас людьми, казалось, сами по себе были личностями и индивидуальностями, воплощением того, что они в данный момент представляли. Сколько я ни всматривался, я не мог заметить ниток, выходящих из их голов, они, конечно же, были искусно спрятаны на заднем плане. Передо мной проходили сцены из жизни, в передаче человеческих отношений разыгранные с абсолютной точностью. Следя за действием и мотивами, я забыл о себе; мы следили за драмой людей, и наши сердца бились в сочувствии побежденным. Это было так волнующе и так реально! Но все-таки представление подошло к концу, и я пробудился, как будто вышел из транса. Я знал, что этими куклами управлял настоящий гений, мастер мастеров. Но из-за задника на середину сцены вышел старик и поклонился. Он трясся от усталости, его лицо было белым от напряжения и сплошь покрыто блестящими каплями пота. Он, безусловно, был художником, он, безусловно, был мастером, и мы видели не оборванного и грязного старика, одетого в тряпки, но гения, который манипулировал этими грубыми марионетками и наделял их жизнью.
