Бетонная дуга эстакады искрит, как сварка. Вспышки пролетных машин. Две встречные размытые дуги, гудящие, пульсирующие. Под мост, пропадая в туннеле, идет электричка. Вокзальная площадь, веер стальных путей, вонзившихся в сырые перроны. Черные сгустки толпы. Автобусы чадно и тяжко подруливают по дуге к остановкам. Блики солнца. Гаснущие траектории. Мелькание стекла и металла. Непрерывное кружение орбит.
«Москва атомарная, – думал Веретенов, глядя из окна мастерской на сложное, ускользающее от понимания движение. – Москва галактическая…»
Медленно поворачивался. Отрывал от окна опаленные зрелищем глаза. Останавливал их на стене. На квадратном пятне водянистого весеннего солнца. Пятно, размытое по краям, слабо перемещалось. Воспламеняло краски на висящих картинах.
В это время года пятно возникало рано, в дальнем углу, где скопились старые рамы, запыленные гипсы, остатки рассыпанных натюрмортов. Ползло по стене от картины к картине, накрывая холсты неярким бестелесным квадратом. И он, художник, по движению пятна угадывал время. Дорожил этим верным прибором, сочетавшим его мастерскую с движением светила по небу.
Первым всегда загорался маленький обшарпанный холст, сохранившийся с юности, когда он увлекался беспредметной живописью. Ему казался ложным, почти враждебным мир, расчлененный на бесчисленные реальные формы. Истина скрывалась от глаз, взятая в плен конкретной, имеющей имя натурой. И он стремился разрушить плен, пробиться к сокровенным энергиям, роднящим живое и мертвое, близкое и отдаленное, голубое и алое. Отыскивал во всем светоносную бесцветную суть. В его полотнах было много белизны: белые тени, белые лучи. От тех лет и исканий вместе с последним холстом осталась легкая тревога и сладость. Память о долгой бессоннице среди бесконечного дня. Холст – как оконце в архангельской горнице на негаснущее небо и озеро.
На второй, захваченной солнцем картине, был цех большого завода. Красное и черное. Вспышки угрюмого пламени. Окалина труб и балок. Гулы и звоны. Из слепой неодушевленной материи силой огня строился могучий ковчег. Нацелился в мир, где земля дымилась городами, океанам было тесно от покрывших их кораблей, небо затмили эскадрильи. В те годы он неутомимо и жадно рисовал механизмы. Расставлял свой этюдник на бетонных трассах, проносивших ревущие КрАЗы, на взлетных полях, поднимавших Илы и Ту, на портовых причалах и пирсах. По сей день в его мускулах живут сотрясения и гулы от бесчисленных работающих в мире моторов.
