– Привет, Лиэй, – прошептал Павел. – Как делишки, малыш?
– Все хорошо. Я жду тебя. Разреши мне. Выпусти.
Сатир не говорил ничего, только улыбался беззубым младенческим ртом от уха до уха. Но Паша отчетливо слышал каждое слово – на этот раз на русском языке.
– Куда ты пойдешь в таком виде? – спросил он. – Ты такой маленький, такой слабый. Тебя загрызет любая собака.
– Собаки любят меня. Все звери и птицы любят меня. Не бойся, выпусти.
– Что ты будешь делать?
– Я пойду.
– Куда ты пойдешь?
– Туда, куда мне нужно. Туда, где буду жить.
– Где ты будешь жить?
– Там, – сатирчик ткнул пальцем куда-то в сторону. – Там, в моей роще.
– В той, где живет Бассарей?
– Нет, в моей роще. Средь олив, дубов и лужаек зеленых.
– В нашем городе нет олив.
– Есть, но ты не видишь их. Рощи есть везде, где есть хозяева рощ.
Павел вдруг осознал, что разговор не принесет ничего, кроме ненужных сомнений – между ним и этим мифическим существом не было общего, кроме реальности больницы, пропахшей кислым потом. Паша наклонился над кувезом, отщелкнул зажимы, поднял плексигласовую крышку и положил ее на стол. Лиэй выпрямился в полный рост и протянул ручки вперед.
– Возьми меня, добрый человек.
Павел осторожно коснулся сатирчика, обхватил его, вынул из кувеза и прижал к груди. Сатир уселся у него на руках удобно, как годовалый младенец. Кожа его была нежной, горячей, пахло от него молоком. И Павел снова подумал о том, что у него не было детей и никогда уже не будет.
– Пойдем, добрый человек. Пойдем из этого места.
Павел не стал задавать вопросов. Молча вышел из реанимации, направился к приемному покою. Медсестры и санитарки спали за стойкой, спал и охранник в синей форме – откинувшись на спинку кресла и широко расставив ноги. Паша отпер засов и приоткрыл дверь. Потянуло сентябрьским ночным холодом – на улице едва ли было больше пяти градусов тепла.
– Ты не замерзнешь, малыш? – тихо спросил он. – Здесь у нас совсем не Греция.
– Для меня тепло всюду, где есть я, – ответил Лиэй. – Пойдем наружу, добрый человек.
Руки Павла были заняты. Он толкнул дверь ногой и вышел на улицу. Моросил дождь, мокрый асфальт зернисто блестел под сизым светом фонаря. Сиротливые кусты трепетали редкими пожелтевшими листьями. Ветер нагло залетел под халат Павла, мгновенно застудил его, заставил покрыться гусиной кожей. Павел съежился и передернул плечами.
– Ты разрешил мне, добрый человек, – сказал Лиэй. – Спасибо тебе, паракало. Теперь поставь меня на землю.
