Муха подумал: «Вырасту, обязательно буду студентом, чтобы ходить по улицам в пледе и мудровать».
Затем он повернул налево и еще раз налево, осмотрел новое здание цирка и вышел на набережную Екатерининского канала, где было тихо и пустынно, как в допетровские времена. Впрочем, дворник-татарин мел панель возле чугунной решетки сквера, показались вдали двое преображенцев в горчичных шинелях, да ближе к углу Невского проспекта перемещались мелкие человеческие фигуры, похожие на гво2здики при ногах.
За спиной послышалось цоканье многих копыт, Муха обернулся и увидел большую лаковую карету в окружении верховых казаков, – то был экипаж императора, который следовал во дворец после воскресного развода в Михайловском манеже и завтрака у сестры. Мальчик поставил корзину на панель, сделал фрунт и отдал карете честь. Сквозь ее стекло было отлично видно августейшее задумчивое лицо, и Муха прикинул: о чем бы таком мог размышлять православный царь, наверное, о турках, о чем еще…
На самом деле Александр Николаевич думал о Долгорукой. В свою очередь Рысаков, тащивший под мышкой бомбу в ситцевом узелке, мысленно прощался со своей олонецкой родней, Гриневицкий же, запасной бомбист, думал о том, что вот еще мгновенье, и многострадальный русский народ будет наконец-таки отомщен.
А Муха уже ни о чем не думал; вдруг ослепительное что-то, жаркое и вонючее оторвало мальчика от земли и с такой силой ударило о решетку сквера, что голова его оторвалась и переместилась метров за тридцать, в грязный сугроб, наметенный дворником-татарином накануне.
По-своему странно, обидно даже, что он ничего не узнает о казни народовольцев, восстании на броненосце «Потемкин», крушении трехсотлетнего дома Романовых и победе Великого Октября.
В ночь со вторника на четверг
В двадцатых числах октября установилась отвратительная погода: густо-серое небо прочно и тяжело село на город, как торговки для тепла садятся на кастрюли с жареной требухой, временами шел снег с дождем, и такая развелась на улицах слякоть, что хоть вовсе из дома не выходи, после обеда со стороны Финского залива налетал злой ветер, пахнувший ржавой селедкой, и гонял вдоль мостовых опавшие листья, окурки, шелуху от подсолнухов, бумажки и прочий сор. Тем не менее в городе было людно, кое-где на перекрестках сбивались толпы, тревожно звенели трамваи, туда-сюда шныряли грузовики. Дело клонилось к вечеру, и в сумерках особенно острым было ощущение какого-то кануна, обещавшего то ли катастрофу, то ли небывалое торжество.
