И теперь я катаю между пальцами такой катышек, а сам не отвожу глаз от чуть приметного на вечерней воде кончика перяного поплавка…
Поплавок стоит около листа кувшинки. Справа от поплавка, сантиметрах в тридцати, еще точно такой же лист. Листья кувшинок и впереди, и здесь, возле моей лодки; поплавок осторожно опущен в небольшое окошечко среди листьев-блюдец. Под поплавком всего сантиметров семьдесят пять воды. И там, в воде, почти у самого дна неподвижно завис катышек ржаного хлеба, точно такой же, какой, между прочим, катаю я сейчас.
В лодке возле сиденья небольшая корзиночка, сплетенная из сосновой дранки. В корзиночке дно выстелено жесткими перьями шуршащей осоки, а на осоке пяток тяжелых рыбин, тускло посвечивающих в сумерках июльского северного вечера.
Поплавок неподвижен. Кажется, он уснул, уснул надолго, до утра. Но я уже знаю, что именно сейчас, в сумерках, и подходит к берегу самая крупная плотва, самая крупная сорога, как зовут плотву здесь, на севере. Сейчас чуть различимо в сером тумане наступившей ночи поплавок двинется в сторону и станет тонуть. И почти тут же подсечка и резкий толчок – потяжка в сторону. Потом рыба кинется вправо, снова влево, потом еще и еще, но уже короче, тише. И наконец плотва-сорога, широкая, тяжелая, окажется в лодке – сначала у меня в руках, а потом и в корзинке, выстеленной зелеными листьями-перьями осоки.
После каждой новой поклевки и каждой новой плотвы окошечко среди листьев кувшинки долго успокаивается. Я закатываю крючок в новый хлебный катышек, не тороплюсь забрасывать: все равно ждать, когда вода, листья, потревоженные, напуганные рыбиной, снова заснут. Потом поплавок снова ложится на воду, снова почти тут же встает и замирает около листа-блюдца… Справа от поплавка, сантиметрах в тридцати, еще один точно такой же лист, такой же лист и впереди поплавка и в сторону к лодке…
Ждать приходится минут пятнадцать-двадцать. И опять поплавок начинает чуть приметно двигаться, тонуть. Это еще одна плотва-красавица подошла к моему оконцу в траве и соблазнилась хлебным катышком, пахнущим ржаным тестом и подсолнечным маслом.
К полуночи клев затихает. Часа полтора приходится сидеть в лодке, сидеть неподвижно, чтобы не беспокоить ночную воду. Уезжать отсюда не хочется – место оказалось счастливым, его жалко потерять, боязно вдруг не найти в предутреннем тумане: «А вдруг в другом окошечке не будет такой плотвы…»
Рассвет приближается медленно, сумрак расплывается нехотя, лениво. Ты снова начинаешь вглядываться в темноту. Ты уже вроде бы и видишь кончик поплавка. Темная палочка-пенек неподвижна. Да, еще рано – рыба не вышла к траве. И вдруг удилище резко кивает в сторону и неровно скользит по борту лодки… Подсечка… На крючке рыбина, тяжелая, упрямая. Нет, ты не видел своего поплавка – за поплавок ты принял какую-то палочку, торчащую из воды, а поплавок тем временем уже утонул – плотва ухватила хлебный катышек, засеклась и рванула удилище.
