Так исправно повторялось всякий раз, и только в том случае, если удара о камни для глушения добычи оказывалось недостаточно и рыба, попавшая к рыбаку, вдруг проявляла признаки жизни, технология нарушалась и рыбаку приходилось раз, а то и другой бить хариуса головой о комель удилища. И мне всякий раз было не по себе, когда через прерывающийся шум реки слышал я вдруг тупые удары, на которые больно отзывалось пустотелое удилище.
Это было мое удилище, оно было дорого мне той честностью, которая всегда была рядом с нами на всех наших рыболовных тропах-дорогах. И от сознания того, что эта чистая, честная снасть стала теперь орудием подобного промысла, мне было еще тяжелей.
Открытие описанной технологии, холщовый мешок, пропитанный кровью хариусов, неистовая страсть добыть как можно больше – все это никак не помогало сказке о Чулышмане, созданной моим воображением, стать явью, и только ночью, когда я наконец оставался один на один с рекой, под звездами горного неба, эта чудесная сказка подходила ко мне… Она подходила ко мне вместе с голосом горного ночного потока.
У каждой горной реки есть тайна, постичь которую можно только ночью, когда сама река отступает от тебя и растворяется в темноте…
Ты не видишь реки, не видишь камней среди потока и пены, неистово бьющейся около этих камней. Ты видишь только звезды на ночном небе, то близкие, то далекие. Они мерцают то зеленым, то голубым светом. Ты весь во власти этих живых звезд, ты забываешь о месте и времени, и тут за звездами приходит к тебе явно, реально чуть приглушенный голос громкого транзисторного приемника…
Честное слово, это транзистор. Он совсем рядом, там, где еще недавно, в сумерках, ты мог различить темные кусты – сетку осенней ивы. Ты вслушиваешься в этот глухо и резко похрипывающий радиоголос, пытаешься разобрать его, понять, но голос транзистора вдруг перебивает крик спор каких-то возбужденных людей.
Люди от тебя дальше, чем транзистор, и в другой стороне. Ты стараешься понять, кто эти люди и о чем спор, но ни чего не можешь решить для себя, а спорят так явственно, что от сознания реальной близости в этой горной глухомани, в этой горной тьме каких-то громких людей становится неуютно.
Ты на какое-то время отвлекаешься от крика спорящих людей, снова обращаешься к звездам, и снова от звезд тебя отвлекают вполне реальные голоса, которые мог принести сюда только город, – ты слышишь теперь шум праздничной площади, чьи-то призывы, перекрываемые эхом восторга и бравурной музыкой.
