— Но каким же образом могла явиться ему тень Ахилла, раз они, пифагорейцы, сами же верят в переселение душ? — с недоумением проговорил кто-то.
— Они, пользуясь тем, что Пифагор ничего не писал, без всякого стеснения вкладывают в его уста то, чего он никогда и не говорил, — с усмешкой сказал Петроний, патриций, возвращавшийся из Азии, где он долго служил, в Рим. — Они не стесняются даже с Гермиппом, который много писал о самосском мыслителе…
И, слегка прихрамывая, некрасивый Петроний пошёл к кучке римлян, которые болтали и смеялись около мостика.
Филет стоял в отдалении и, глядя на розовых в лучах заката чаек, слушал неуклюжую речь проповедника.
— Я апостол не по милости людей, не человеческим учреждением, но по милости Иисуса Христа и Бога Отца, который воскресил его из мёртвых, — говорил Павел на своём спотыкающемся, тяжёлом греческом жаргоне. — Я распят вместе со Христом. Я больше не живу — это Христос живёт во мне, а этот остаток жизни, который я влачу во плоти, я живу по вере в Бога и во Христа, который возлюбил меня и за меня пострадал. Нет больше ни эллина, ни иудея, нет больше раба, ни человека свободного, нет больше мужчины, ни женщины, ибо все мы одно во Христе Иисусе… Я объявляю всем и каждому, что кто даст себя обрезать, то этим он обязывается соблюдать весь закон, но если вами руководит дух, вы не подчиняетесь больше закону…
Около него стоял молодой Тимофей, постоянный спутник его во всех странствиях, кроткое, незлобивое существо. В больших, чёрных, красивых глазах юноши стояла печаль. Павел собственноручно обрезал его, принимая в свои ученики, а теперь вон что говорит! Тимофею все это было непонятно, но он думал, что он очень уж прост, и огорчался этим… А Павел, все разгораясь, долго говорил перед толпой мастеровых, проституток, заклинателей змей, волхвов и всякой другой рвани, которая, как вороньё на падаль, стремилась в далёкий Рим…
— Прости меня, чужеземец… — подойдя к нему в сиреневых сумерках, проговорил Филет. — Я хотел бы задать тебе один вопрос…
— Спрашивай… — недоверчиво отвечал Павел, вытирая пот с лица: он так привык ко всяким подвохам со стороны язычников, что везде и во всем он прежде всего видел ловушку.
— Скажи мне одно: зачем ты хочешь, чтобы все непременно думали по твоему? — играя пальцами в небольшой бородке и мягко глядя в разгорячённое лицо Павла, проговорил тот. — Зачем тебе это нужно?
Павел немножко растерялся: эта простая мысль впервые встала перед ним. Но разбег обязывает.
