И так он шел еще день, и еще день, существуя на милостыню, что ему подавали прохожие, или, стучась в ворота монастырей, если какой-нибудь вдруг попадался на пути.
Гнев и разочарование постепенно отступали. Конечно, сейчас Франсуа продвигался куда медленнее, чем верхом на муле, зато ходьба представлялась ему весьма полезной для здоровья. Ослабшие за время вынужденной неподвижности мышцы постепенно наливались мощью. Франсуа чувствовал, что вскоре вновь окажется способным принять бой.
Так размышлял Франсуа, и новая реальность постепенно вырисовывалась перед ним. Открывающуюся истину еще трудно было выразить словами, но одно представлялось несомненным: отныне ничто уже не будет таким, как прежде…
Первое его впечатление по приезде в Италию оказалось ошибочным. Вопреки всякой очевидности, все здесь было иным. Переходя с одного горного склона на другой, он словно вступал в область другой жизни.
Существование рыцаря со львом было вполне ясным и определенным: любить жену, растить детей, сражаться за родину. Со всем этим покончено: он стал вдовцом, дети выросли, и Франция свободна. Теперь он жил в мире непонятном, изменчивом, запутанном, где ничто не определено, ничто не казалось ясным.
А Теодора? Ее появление в первую же ночь отнюдь не было случайным. Что она собиралась делать? Почему она обокрала своего спасителя? В чем причина такой невероятной несправедливости?
Один лишь Жан мог бы дать ответ на эти вопросы. От этого стремление Франсуа оказаться в Риме лишь возрастало.
***
Впрочем, ответ на последний из своих вопросов Франсуа получил, еще не достигнув конца своего путешествия.
На заре четвертого дня он добрался, наконец, до моря. Дорога — а это была, несомненно, дорога в Рим — вдруг стала мощеной и гораздо более широкой, чем прежде. Здесь Франсуа встретил группу всадников. Их было около тридцати — вооруженных монахов. Таких он никогда прежде не видел. На боку у каждого болтался меч, а откинутые капюшоны открывали головы в железных шлемах.
Их предводитель грубо окликнул путника по-итальянски.
На Франсуа нахлынули воспоминания юности. Словно въяве предстал перед ним образ студента в красно-синем капюшоне, какие носили сторонники Этьена Марселя, — Берзениуса, однокашника и смертельного врага Жана! Сходство было разительным. Не оставалось никаких сомнений: это мог быть только его брат Иоахим.
Не услышав ответа, тот выказал нетерпение и повторил свои вопросы:
— Cavaliere francese?.. Scudo rosso e nero?..
