– Салли, – сказал я, – ты должна взять себя в руки не откладывая, понимаешь? '
Она слабо кивнула, а я продолжал:
– Сейчас тебе придется стать самостоятельной. Ты обеспечена – это ты знаешь, – но не в этом дело. Нужно как-то устроить жизнь, а это то, чему не мог научить отец, потому что он сам этого не умел… – На момент я остановился, смущенный сухостью своего тона, но, заметив, что моя слушательница остается безучастной, продолжал: – Ты молода, вся жизнь у тебя впереди. Теперь у тебя будет возможность наладить жизнь по-другому… Ты слушаешь?
Салли закрыла лицо руками.
– Ты не должен был этого говорить!… Ты нехороший! – лепетала она, плача.
Я поднялся и прошелся по комнате, потом остановился перед ней. На душе у меня было нехорошо. Мне хотелось как-то утешить ее, но этому мешала досада.
– Салли! – неуверенно позвал я. Она продолжала неподвижно лежать, уткнувшись в подушку. Я повернулся и вышел из комнаты.
Когда я вернулся в столовую, там шел оживленный спор. Говорил Кестлер, говорил, как всегда, медленно и тихо, в чем-то возражая старому духовнику:
– Нет, падре, любовь – не высшая форма духовного выявления человека. Он не открывал ее и не угадывал, а запросто взял у природы и, следует признать, немногим ее украсил.
Падре помедлил, словно соображая, не слишком ли далеко зашел спор, затем подлил себе вина и отхлебнул.
– Какова же, по-вашему, высшая форма сознания? – спросил он.
Кестлер потер себе лоб и, взглянув на собеседника с детской доверчивостью, отвечал:
– Это – стремление к добру, падре!
– Но ведь любовь…
– Любовь утилитарна; она лишь тонкий артистический инструмент в деле мироздания. Она прекрасна, жертвенна, но она не самостоятельная ценность.
– Но ведь только любовь и творит доброе! – не сдавался старик.
– И меч, и пила, и огонь, и хлеб – все могут творить и доброе и злое. История не дает нам права в этом сомневаться.
Теперь ввязался в спор Ветольди.
– Мне неясно, к чему вы клоните, – сказал он не без иронии. – Может быть, вы соблаговолите растолковать нам, что это за штука, ваше добро?!
– Я сам не знаю… – засмущался Кестлер. – Но представьте себе того, кто не любит людей, кто морщится при виде страданий, но, движимый каким-то иным чувством, протянет несчастному руку помощи. Это чувство свободно от привязанности и самоублажения, оно подчинено высшему указанию. И заметьте, такого добра в природе нет; оно ей не нужно, более того, оно противоречит ей, оно… – Кестлер на момент запнулся, – оно – открытие, всецело принадлежащее человеку.
