Збук сжимал кулаки и пробовал, из конспиративных целей, ругаться на санскрите, но из этого ничего не вышло.
К Збуку подошел сам Аникин. Атаман, видя, что спаситель армии находится в состоянии некоторого волнения, решил обласкать его.
На ногах атамана гудели шпоры; колесики шпор были сделаны из двух серебряных рублей, которыми Аникин, будучи еще сотником, был будто бы награжден русским императором во время его приезда на германский фронт. Збук сделал вид, что его чрезвычайно интересуют колесики, и, нагнув голову, стал рассматривать шпоры. Это делалось для того, чтобы не смотреть атаману в глаза.
– Ты что, старик, расстраиваешься? – спросил весело атаман. – До самой Азии дошли… Хочешь, я тебя за все заслуги в полковники произведу?
– Спасибо, ваше превосходительство, – ответил Збук, – я в полковники не хочу, и я вовсе не старик! Мне еще сорока нет, и я сегодня узнал, что одна баба в Урге меня ждет. Пустите меня в Ургу…
– Иди и греши, – милостиво разрешил атаман. – Я тебе коня и денег прикажу дать.
– Я, ей-богу, женат был, ваше превосходительство, – обрадовался Збук. – Спасибо вам большое. Я сегодня поеду!
– Когда хочешь. Ишь, проказник какой! Смотри только, чтоб она в бороде у тебя не запуталась.
Антон Збук немедленно пошел в мазанку, отведенную ему квартирьерами, продал знакомым солдатам запасы сгущенного молока и, ни с кем не прощаясь, навсегда покинул Кобдо. Никакой женщины, конечно, на родине и тем более в Урге – у него не было.
Каким образом бородач попал – голодный и обтрепанный – на монгольское кладбище, должен знать лишь один он, да и то едва ли, если принять во внимание странную способность скрывать все от самого себя.
Степная ночь примчалась в Ургу сразу и незаметно, как гроза. Широкое прохладное облако зацепилось за верх священной горы Богдо-Уло, повисло на ней и упало в крутые сумерки.
Перед тем как смерклось, над городом прошел короткий летний дождь. Свежие лужи светились, как разлитое масло. Широкоплечий лама с фонарем в руках шел вдоль стены, подбирая хитон, фонарь отражался в луже громадным красным леденцом. У дома барона ламу окликнул караул, лама свернул в сторону и потерял туфлю в луже; полковник Шибайло у себя на дому допрашивал лично офицера, служившего у Герцога (на столе горела свеча, и ее свет бегал по лысине Шибайло); офицер, бледный и строгий, вырастал у стола полковника прямо как повешенный; в углу грязной казармы на другом конце города всхлипывал седой китаец, умиравший за учредительное собрание. Китаец ел наворованный за день вареный рис, вытаскивая его из мешочка, спрятанного на груди…
