Целый день мы с ним ехали и все разговаривали о здешних делах.
Он упорно на своей точке стоит и над моими рассуждениями о великих людях, которые я здесь привожу, смеется.
– Что ж, – говорит, – господин философ, вы Наполеона какой-нибудь чайник заставите изобретать? Это неправильная у вас философия, что великие люди обязаны одно добро делать. Кто разрушать все хочет, тому до чайников дела нет.
И договорился он сам до своего вероисповедания, сказал, что всю жизнь к буддизму склонялся. Я не вытерпел и говорю:
– Какой же вы буддист, с позволения сказать, когда вы кровожадность проповедуете?
– А Джа-Лама сердце вырывал?
– Это тоже отклонение, извращение, так Сказать.
– Ничего подобного… Буддизм сохраняет чистоту духа, а тело – простая материя. Зачем же мне тело жалеть, раз дух бессмертен?
– А зачем вы себе молитву от пули взяли?
Он усмехнулся, ничего не ответил и разговор на другое перевел.
Между тем время идет, смеркается, и, когда совсем стемнело, заметил я, что мы не по той дороге едем.
Тропа какая-то вокруг озера идет, камыш мерзлый по стременам звенит, свежих следов нет.
Потом в котловину попали; черные кусты кругом, небо низко висит, и кажется, что до него нагайкой можно дотронуться. Ищем дороги и не найдем.
Тут мой спутник потемнел и взялся за проводника…
Монголишко оробел и от страха сказать ничего не может. Тут самое главное и началось.
Что тут было, господи боже!
Взял офицер саблю и плашмя стал проводника избивать. Монголишко с коня пал, на брюхо лег и мертвым сразу прикинулся. Офицер меня оттолкнул, когда я заступиться за человека хотел, сел в седло и говорит:
– Едем прямо!
– Куда? Все равно дороги нет.
– Вот там жилье есть! Оттуда дым доносит.
Какой тут дым? – думаю. Ветер такой, что ничего не разберешь.
– Куда мы поедем с вами без проводника? – Ничего, не беспокойтесь. Он нас догонит.
Пожал я плечами и поехал за ним, сам не зная почему во веем ему повинуясь.
В эту минуту я и подумал о том, какие люди бывают жестокие и что я перед его жестокостью – ничтожная единица.
Попадись к такому на войне, он из тебя лепешку сделает, в пыль превратит, все заставит сделать.
Скоро наш монголишко, слышим, шумит сзади, нас догоняет и сам прощенья у офицера просит.
И что самое удивительное, так это то, что действительно офицер нас к жилью привел.
Обогрелись мы там как следует, а наутро он у меня просит:
– Вы мне письмо должны к Джа-Ламе дать, слышите?
Голос у него такой, что я содрогнулся, но собрал все силы и отвечаю:
