Маканин не из принципа держится на отшибе, это состояние сам по себе для него органично, и, следовательно, никакого особого мужества такая позиция и не требует. В ином тут дело: не годится маканинская тропа для коллективного по ней передвижения — скукожится она от топота множества дружных ног, правильно и в меру быстро шагающих, испугается правильности и исчезнет, и золото спрячет, и запах затаит…
И не по той ли же кстати причине так легко и охотно отстал Маканин и от своих ровесников «выводка» 1956 года, если вспомнить любимое «словцо» Маканина?! Броситься вдогонку, догнать-достигнуть и не войти в артель? Впрочем, даже если бы и тогда, на заре, по тем или иным соображениям Маканин и прибавил бы шагу, и нагнал быстроногих, и даже пошел на контакт, вряд ли из этого насильственного альянса вышло бы что-нибудь дельное, то есть взаимовыгодное для обеих сторон. Искусство «детей» 1956 года было воинственно-импрессионистичным: они апеллировали к Чувству, Чувством же козыряли, его же судом судили: и карали и миловали. Все клады, казалось, в ту пору лежали открыто, на людных и лобных местах: бери и «за так»! Лежащее на виду и сверху Маканина не привлекало, а может, он и не замечал общевидное? Ведь природе было угодно наделить его зрением совсем иного свойства: чутьем, способным слышать затаившееся: спрятавшееся, проросшее не только корнями, но и листьями в подземелье… Сравните прямо-таки изнемогающую от чувственно-импрессионистического изобилия — цветов, форм, запахов ахмадулинскую Сибирь (повесть «На Сибирских дорогах», напечатанную когда-то в «Юности») и бело-желтые Уральские холмы Маканина — пустые, голые, загнавшие внутрь все свое сокровенное! Это же не просто два разных восточно-русских пейзажа, но и два цвета времени. И лики разных мироощущений тоже.
И нет, как мне кажется, ничего случайного в том, что времени, которое мы сейчас называем глухим (когда и душа, и воля, и мысль были под спудом, а на поверхности лишь вид застывшего движения), потребовался прежде всего Маканин, ибо он, в силу особенностей своего дара, точнее и чутче других смог и расслышать и выразить глухонемое бормотание оцепеневшей жизни («Голоса»)…
Как это ни странно, но главного в самом Маканине — поразительную его интуицию — критика, казалось бы, столь внимательная к нему, так и не заметила.
На созданном критикой словесном портрете Маканин выглядит примерно так: этакий аналитик, занятый анатомированием людей и быта большого города, трезво и беспристрастно взирающий в глаза суровой реальности. «Нельзя сказать, — утверждает А. Латынина, собравшая мозаичные камешки и сложившая по картинке лик, — чтобы портрет был вовсе не верен (в известной степени и лестен)».
