— Видимо. Кстати, та девушка еще несовершеннолетняя.
— Что?
— Да нет, ничего.
— Я так понимаю, что вы меня хотите запугать?
— Даже не пытаюсь.
— Учтите: у вас ничего не получится. Я понимаю, хорошо понимаю, что вы не хотите себе лишнего «глухаря» вешать, что вам лишь бы дело списать или повесить его на кого-то. Но предупреждаю, ничего у вас из этого не получится! У меня, знаете ли, есть к кому обратиться.
— Да, пожалуйтесь Габаеву.
— При чем здесь Габаев? Думаете, на вас управы нету?! У нас сейчас, слава богу, демократия. Это раньше вы могли творить, что хотите, и никто вам слова не мог сказать. Не те сейчас времена, не те!
— Знаете, что меня удивляет больше всего?
— Что? — журналист тяжело дышал, лицо его покрылось красными пятнами праведного гнева.
— Обычно такие вещи я слышу от преступников. Они очень любят упоминать про демократию, про жалобы, про то, что ничего не выйдет… Но вы-то у нас, вроде как, потерпевший! По крайней мере, пока…
— Что значит — пока?! Я на самом деле потерпевший, а вы не хотите искать преступников.
— Хочу. Очень хочу их искать. Просто, я бы сказал, мечтаю этим заняться. Знаете, есть такая хитрая статья в Уголовном кодексе, сто восьмидесятая? Об ответственности за заведомо ложный донос о совершенном преступлении.
— У меня высшее юридическое образование, — фыркнул Баранов.
— Образование у вас далеко не высшее, вы, если не ошибаюсь, с четвертого курса ушли. Или, так как у нас демократия, то это роли не играет? Так вот, есть такая статья, сто восьмидесятая. Сроки там небольшие, но вот позора не оберешься! Знаете, она у вас, извините за выражение, на лбу написана!
— Я не понимаю, почему вы мне не верите?! Я рассказал все так, как было. Хотя мог бы вообще ничего не говорить, это ваше дело — преступников искать.
— А я и не спорю с вами относительно этого. Не верю я вам потому, что вы просто-напросто врете. И врете не очень умело. С вашим-то опытом можно было и поинтереснее историю выдумать. Хотите, я вам расскажу, как все было на самом деле?
Они замолчали, глядя друг на друга. Баранов старался придать своему лицу выражение брезгливого возмущения, но получалось это у него плохо — глаза выдавали внутреннюю растерянность.
«Двадцать четыре года, — думал опер. — В армии не служил. Проболтался несколько лет на юрфаке; нахватался теоретических верхушек. Жизни не видел и не знает, но хочет на самый верх забраться, неважно как. Поговорил бы хоть раз со старушкой, у которой ублюдки, о правах которых он так печется, пенсию отобрали, или постарался бы убедить мать, что те, кто изнасиловали и убили ее дочь, — тоже люди и относиться к ним надо по-человечески… Уж ему-то, ему кто давал право других судить, со своими дурацкими выводами и советами лезть и из себя невесть что строить? Подкармливается у бандитов и пишет про них, вроде бы и ругает, а на самом деле — рекламу им делает, чтобы люди еще больше их боялись и вообще ни во что не верили. И так уже ни свидетелей, ни понятых не найдешь. Раньше только преступники врали, а теперь и каждый второй „терпила" боится правду сказать. Как будто это только нам нужно, а больше никому и дела нет».
