Однако позиция английской кавалерии показалась ему чересчур уязвимой. Люсьен счел стратегию неправильной: из-за этого оставался неприкрытым правый фланг. Он опустился на колени, не думая ни о своем костюме, ни о том, что уже давно стал взрослым, и принялся расставлять солдатиков по-своему.
Четверть часа спустя весь ковер был уже усеян войсками и пушками, а небольшие кучки кубиков, которые Люсьен добывал из ближайших коробок, должны были означать холмы и высоты, с которых артиллеристы должны были вести обстрел вражеских позиций.
Люсьен самозабвенно ползал на четвереньках — так ему гораздо удобнее было, не отвлекаясь от игры, доставать нужные вещи. В бою наступило затишье, и настало время очистить поле битвы от раненых и убитых. Французы оказались сильными противниками, но все же не настолько, чтоб устоять перед пламенной отвагой ветеранов-стаффордширцев, которые сами разили без пощады и не просили пощады себе.
Мастера-убийцы.
Точно так же, как двумя часами ранее в мавзолее Эдмунда Люсьен понимал, что поступает неверно, что занимается глупостями — Кэт назвала это собачьей чушью — в отчаянных попытках оставаться безжалостным, не обращать внимания на полные слез, умоляющие глаза старика, на его душераздирающие стоны.
Люсьен собрал солдатиков в пригоршню и медленно, почти автоматически, ссыпал их в кожаную сумку, сшитую специально для них: перед его мысленным взором неотступно маячило лицо Эдмунда, некогда красивое, правильное, а теперь обезображенное болезнью.
Но что он должен был сделать? Признать жалкое состояние Эдмунда означало признать то, что не только он, Люсьен, прожил этот год в адских муках. А он не был готов признавать чужую боль помимо своей.
Да и с какой стати, спрашивается, он должен был бы это делать? Неужели мир вокруг него извращен настолько, что предлагает ему, жертве, проникнуться сочувствием к человеку, жертвой которого он стал? Эдмунд, жаждущий его прощения? Эдмунд, обложившийся напоминаниями о Памеле — как будто это может уменьшить его вину, как будто не он свел эту женщину в могилу? Нет, это уж слишком.
И потом, ведь еще есть Мелани. Милая, прилипчивая, чувственная Мелани, с личиком ангела, телом законченной грешницы и очарованием сирены и — тут его челюсти сжались, а губы побелели — понятием о морали не большим, чем у пушечного ядра. Если в самом начале его пребывания в Тремэйн-Корте Люсьен еще мог сохранять остатки надежды на то, что Мелани вышла замуж за Эдмунда, покоряясь обстоятельствам, то стоило ей открыть рот — и последняя надежда испарилась.
