Вилка замерла на полпути ко рту. У Люсьена перехватило дыхание. Невидящим взглядом он уставился на Кэт, потеряв последнюю надежду. Его отец мог быть лживым, похотливым предателем, домогавшимся молодой красивой женщины. Его невеста могла каким-то образом превратиться в безнравственную алчную суку. Он еще разберется с этим, и мщение его будет ужасным.
Но его мать оказалась шлюхой. Его красивая, его святая мать была не чем иным, как лживой шлюхой, подсунувшей своего незаконнорожденного ублюдка ничего не подозревавшему мужу, а потом натянувшая на себя личину добродетельной, святой женщины.
И что самое ужасное, она была недосягаема для его мести.
Ничего не осталось. Нечего было любить, не во что верить. Нечего было хотя бы ненавидеть. Все сгинуло. Все бесследно сгинуло.
Кэт положила пакет на стол и тронула плечо Люсьена, заглянув ему в лицо:
— Мистер Тремэйн? Вы в порядке? Может, вам лучше прилечь?
Люсьен внимательно посмотрел на лежавшую у него на плече руку, а потом на лицо, склонившееся над ним. Его голос был тихим, он дрожал от гнева:
— Почему? Почему вы всегда тут как тут? Вы и эти проклятые глазищи! Вам доставляет радость вид моих мучений? — Он отбросил с плеча ее руку. — Вон отсюда!
Она резко выпрямилась, подняв голову:
— Конечно. Естественно. Кэт, вон отсюда. Потрудись вернуться на место. Да и чему тут удивляться? Ведь вы, Тремэйны, столь обходительное семейство. Вы можете даже преподать своей мачехе урок хорошего тона. Ну что ж, желаю вам доброго вечера, сэр!
— Будь ты проклята! Вон!
Как только Кэт удалилась, он вскрыл пакет, В нем было завещание его настоящего отца: ему полагалось весьма приличное денежное содержание, кроме того, имелась купчая на особняк в Лондоне, приобретенный на его имя. Он внимательно рассмотрел маленькое золотое кольцо с рубином и инициалами «К. С.» на внутренней стороне и только тогда взял крохотную, в резной рамке миниатюру и решился взглянуть на человека, одетого по моде конца прошлого века, — человека, похожего на него.
Потом раскрыл второй, меньший по размеру пакет и извлек из него старый, пожелтевший лист бумаги, исписанный легким небрежным почерком — письмо, в котором Кристоф Севилл умолял Памелу Тремэйн сообщить хоть что-нибудь об их сыне.
Он внимательно дважды прочел его, затем поднес к свече и смотрел, как бумагу охватило пламя и письмо постепенно превратилось в горку пепла на тарелке с остатками обеда.
Он сидел у стола, пока свечи не погасли и комната не погрузилась в темноту, а он все всматривался куда-то в пространство горящими как угли глазами.
