* * *
Милые бранятся – только тешатся. Давно ли корчились, как живые караси в раскаленном масле, и вот уже невесомая Лизина головенка на сгибе руки Бурнашова, как в теплом гнезде, и вся она утекла, сплелась, растворилась, слилась с телом спокойно и умиротворенно лежащего хозяина, мужа, главы, владыки, разлюбезного князя. Благость, покой воцарились в доме. Синь на окнах, солнечные потеки на полу, запашистое печное тепло струит по комнатам. Намиловались, наласкались, и куда только девалась гордыня, зло будто только что не пировало в избе. Лизанька смежила веки, трепещут острые рыжеватые реснички, на висках голубоватая испарина. В каких снах блуждает она сейчас? От каких счастливых картин кочует по лицу талая, безмятежная улыбка? Бурнашов невольно залюбовался женою, объял ладонью упругую в легкой росе грудь. Расслабленная тень далекого виденья скользнула по лицу жены. «Лизанька… Дай мне сына», – прошептал невольно, с сердечным всхлипом, открывая затаенную мечту. И сразу вздрогнул в его ладони потайной шероховатый сосок, быстро набухла сочная ягода, вызрела, готовая лопнуть. «Алешень-ка-а, рыбонька золотая. Я умереть готова, лишь бы исполнилось. Ну что делать-то, что?» – откликнулась Лиза, будто и не спала. «Что, что? Откуда знаю? Я во сне постоянно вижу сына. Он похож на тебя и меня». – «Он и будет похож на нас. Не на проезжего же молодца, верно?»
От последних слов Бурнашов вздрогнул, и тайный искус посетил его. Мысль была такой далекой и настолько странной и враждебной натуре Алексея Федоровича, что он испугался своего нездорового умысла. Но кто-то коварный насоветовал Бурнашову, нацелил мозг, уже впрыснул туда яду. Бурнашов засмеялся и шутливо сказал: «А хоть бы от проезжего молодца, а? Если подфартит». – «Ты что, Алеша, типун тебе на язык. Шуточки у тебя, ска-жу-у. Ну и шуточки. Да я лучше повешусь». Лизанька часто целовала Бурнашова в пахнущее потом плечо, горносталькой вилась в постели, словно жгли простыни, заманивая мужа в игру, но тот внезапно захолодел, напрягся. Ему стало смутно, равнодушно, показалось совсем ненужным валяться в кровати середка дня, когда столько неотложных дел, и рукопись уже остыла на столе, за неделю отлучки покрылась пылью. «Алешенька, милый! – приласкивалась жена. – Не уходи от меня. Ты опять куда-то ушел. Я тебя всего слышу. Мы с тобой как двойня. Я сестра, ты мой братик. Оба беленькие, голубоглазенькие, тощенькие, злые и поперечные. Ну что ты надулся?» – «Это у Космынина ты украла идею. Он с нею носится как кура с яйцом. Дескать, мы с ним близнецы». – «Дурак он, твой Космынин, – вскрикнула Лизанька. – Это злой человек, тайный тип, с умыслом. Он лазутчик. Я его терпеть не могу. Он, как ворон, питается падалью. Погубит близких – и съест. Ты берегись его». – «Ой, напугала. Помню, ты сама хотела быть вороном и жить триста лет». – «Ты бойся его, Алешенька. – Лиза оставила последние слова без внимания. – Он неудачник, графоман и сам себя не любит». – «Но я-то ему завидую, он истинный поэт. А я – плотник, топорный мастер, рязанец косопузый. Книги для меня как забава, Лизанька. Вот беда. Мне все кажется, что я обманываю всех, пудрю мозги, будто я писатель и учитель душ человеческих. А на самом деле ловкий шарлатан, коли все верят, что я писатель. Стол для меня каторга, а работа – палач. Скажи, Лизанька, зачем я себя истязаю? Кому нужна моя мука?» – «Не знаю, не знаю. Одно верно: себя мучаешь, меня истязаешь…»
