«Сам-то где? – спросила, косясь, хотя знала верно, что Бурнашов в отлучке. Обвела взглядом избу, от ее блестящих глаз ничего не укрылось. Села на лавку в переднем углу, добыла из кармана две луковицы, весомо положила на край столешни, как некий божий дар. Вот и повод для гостеванья. – Сколько запросили за баню-то? – спросила будто между прочим, провожая Лизаньку взглядом. – Ты не шейся, сядь, передохни. Надо все исподовольки делать. Не сразу Москва строилась». – «Да и то, еще не присела за утро. Как будто кто гонит», – согласилась Лиза, разлила по чашкам чай, внутренне поморщилась: теперь на час разговоров, и все одно потечет, не раз слышанное. «Рядились, нет за баню-то? Сколько запросили? Говорят, тыщу? Они что, с ума посходили все, готовы с живого шкуру драть, лепилы, пьяницы чертовы. Мне Мигачев-то налепил. Нижние венцы менял, на два ряда ниже дом обсадил. В окно встанешь, до колен всю видно. Говорит мне: давай триста за работу. Я ему-то: тебе триста плевков… Налепил, говорю, зараза, у печи на коленках надо стоять». – Старая история, уже набившая оскомину, первый раз была даже любопытной для свежего человека. Но сколько можно слушать? Одно спасало Лизу: умела она как бы забываться, уходить в себя. Льется речь, словно ручей, течет мимо, взбулькивая: Лиза и головою качнет, и поддакнет где надо, и словцо вставит обнадеживающее, а сама будто в опойной дреме. «Пусть Алешка им не потакает, слышь? Они на шею сядут и не слезут. Он что, деньги-то печатает? – хитро сощурилась, а в глазах пробежистый желтоватый свет. Так хотелось бабе, чтобы поддакнули, вот и новый повод для деревенских пересудов. А и то сказать: сколько денег растряс, как стройку затеял. Местные за всю жизнь столь добра не нажили, как этот наезжий за три года. – На добрых, девушка, как и на глупых, воду возят. Ему ж, поди, не даром копейка достается?..»
«Все прожились…»
«Да и то… Купил – не продал, все в дом. За тыщу не соглашайтесь, потяните. Сами прибегут, в ножки поклонятся. Кому не охота копейку в дом? Ой, Лиза, одной-то каково? Ой худо. Вчера на кровати пластаюсь, головы вызнять не могу. Никто водички не подаст. Скотина в хлеву ревет не обряжена. А куда деваться, голубушка? Свой век не обрежешь, тянуться, жить как-то надо. Господь души не выймет, так сама не выйдет. Смерть – кабы продавали, тогда бы купил и помер. А то когда еще придет, ногами надрыгаешься… По-моему, так лучше сытым помереть, чем голодным. Через силу сползла с кровати, стопку выпила, яишней закусила. А душа навыворот, не приемлет еды. А я ей командую: на-ка, выкуси. Там-то, говорю себе, на том свете, придется намучиться-настрадаться, пока до рая попадешь. По жердочке через полымя идти надо, через горы крутые лезть. Голодному до рая не попасть».
