— Обычная простуда. Давайте побольше чая, лучше с медом или хотя бы с вареньем. Вот рецепт на лекарство. Завтра утром зайду. Температура должна упасть.
Утром, действительно, вновь пришел доктор. Он был бодренький, чистенький, довольный собой. Снимая макинтош, с улыбкой овседомился:
— Ну, как наша юная пациентка? Микстуру давали? Потела? Ей стало лучше?
Эмма с мольбой простерла к нему руки:
— Профессор, Аннушке стало совсем плохо! Придумайте что-нибудь. Моя милая девочка вся в огне, временами бредит. Прошу вас…
Доктор сразу стал серьезным. Тщательно вымыв с мылом руки, он поднял рубашечку девочки, пребывавшей в беспамятстве, вновь долго стучал ей по ребрам, узнавал температуру, прослушивал, задавал вопросы Эмме и вновь выписал какой-то рецепт:
— Попробуйте, мадам, дать это лекарство. Должно подействовать. Если станет совсем плохо, позвоните мне в любое время суток. До свидания. — Забрав гонорар в конверте, доктор надел свой макинтош и, постукивая тростью по ступеням, удалился.
…Ближе к полудню дыхание больной сделалось частым и прерывистым. В ее груди словно что-то клокотало, лихорадочное тело конвульсивно вздрагивало.
Эмма металась возле больной, но не знала, что предпринять. Она позвонила профессору, но того не было дома.
Вдруг Аннушка захрипела особенно громко, втянула в себя воздух и остановилась на половине вздоха. Все тело ее натянулось, и она умерла.
Хоронили ее на небольшом пригородном кладбище, где уже покоились останки французских родственников тетушки. Был послеобеденный час теплого летнего дня. Солнце разбрызгивало между крестов и памятников спокойный красноватый свет. Вокруг царила зачарованная тишина. Сладко пахло хвоей и травами.
Аннушка лежала в небольшом, обитым голубым шелком, гробу. Ее прекрасное детское личико было таким же спокойным и тихим, как этот полдень. Казалось, что ребенок всего лишь вкушает крепкий сон, если бы не выступающий желтый восковой лоб со словно приклееными темнорусыми волосами, навсегда потерявшими свою пышность.
После того, как священник отпел новопреставленного младенца Анну, несколько человек, сопровождавших гроб стали прощаться с усопшей. К Эмме подошел бледный узкоплечий человек лет 35-ти, одетый в несколько старомодный костюм, но сшитый из дорогого английского сукна. Он галантно поклонился и глуховатым голосом произнес:
— Я смотритель кладбища. Потрясен вашим горем. Примите мои соболезнования. У меня самого шестилетняя дочурка, и мне ваше горе понятно. Могильщику я приказал выложить могилу дерном. Мы будем охранять покой дорогого для вас человека.
