Майк двинулся по окаймленной кустарником дорожке к огромным двойным дверям. Привратник встретил его, распахнув перед ним тяжелые створки.
– О, мистер Мелоун, отчего вы в таком ужасном виде? – спросил охранник.
– Поскользнулся и упал на улице.
– Вы шли пешком? – спросил привратник. Его мускулистая челюсть отвисала при каждом слове.
– Я сказал, что поскользнулся, не так ли? Даже вы вряд ли сумеете поскользнуться и упасть в аэромобиле!
– Прошу прощения, мистер Мелоун. Конечно. Вам нужна помощь, чтобы подняться к себе?
– Пострадала только моя одежда, – ответил Майк.
Привратник провожал его взглядом, пока он пересекал вестибюль и вызывал лифт. Теперь в лифте дежурил другой парнишка. Он был молчалив, сумрачен и жевал резинку. На этот раз никаких разговоров, мальчишка только искоса поглядывал блестящими глазами на грязную и порванную одежду Майка. Майк вышел на этаже Лизы и пошел по слабо освещенному коридору к ее двери.
Лиза оставила дверь слегка приоткрытой.
За дверью была темная гостиная, потом – неосвещенный холл.
В воздухе витал слабый аромат жасмина – Лизины духи. Майку почудилось, что он различает и другой запах – мерзкий запах Кокли. Ненависть поднялась в его душе, заполнила каждую клеточку тела, каждый капилляр, каждый нерв. Пьер рассказывал ему, что полезно иногда вызывать в себе ненависть к врагу – так будет легче его убить. Но эта ненависть не была следствием уроков Пьера. Она была настоящей; она была беспримесным порождением его души. Он ненавидел Кокли за все те годы, что был рабом Шоу, за давнее избиение, за попытку зажарить его в мусоросжигателе, но больше и жарче всего за то, что Кокли сделал с Лизой, за то, что пытался сотворить из нее. Кокли протянул руки к той единственной, которая действительно что-то значила в жизни Майка, и обесчестил ее – в прямом и переносном смысле. Майк остановился перед дверью в спальню. Ненависть кипела в нем, и он ее не подавлял. И ненависть больше не была удушливым дымом – она была тучей, облачной статуей со множеством глаз, клыков и острых когтей.
Майк принялся осторожно открывать дверь спальни, которая тоже была не за перта. Она мягко откатывалась на гладких полозьях, утопленных в стену. Майк стоял прямо, сдерживая дыхание. И слушал.
Шорох простыней, легкий, едва уловимый.
Дыхание...
Два дыхания: легкое и тяжелое; одно спокойное, другое с хрипом покидало объемистые легкие...
Майк стоял, позволяя ненависти лепить его черты и формы, ожидая, пока она не наполнит его своим содержанием до последней капли.
