, который знал цену таким письмам, решил передать их социологам-неформалам. Они перетащили на Арбат семь пятидесятикилограммовых мешков с корреспонденцией «Комсомолки».
Вспоминает Г. Павловский: «Хилтунен всю жизнь искал ростки нового и их поддерживал. А лучший способ поддержать – это об этом написать. Тут пришел вал писем. Что с ними делать? Хилтунен предложил „Нашему Арбату“ взять письма на обработку. Компьютерщики на каспаровской технике занимались компьютерным обучением, значение которого мы тогда не очень понимали, а неформалы разбирали письма. Мы читали эти письма, группировали их. Я выходил через них на различные группы». Пельмана как социолога увлекли письма, и Хилтунен мог с чистой совестью заняться еще чем-нибудь интересным. Дело потянул Пельман, который создал в «Нашем Арбате» секцию по обработке писем.
Письма открыли «отцам-основателям» Клуба социальных инициатив бескрайний мир народной инициативы. Подавляющее большинство инициатив, вышедших тогда на клуб, представляли собой или типичные группы старого неформального движения, которые не желали политизироваться и просто хотели обзавестись контактами в Москве. Было много людей с идеями-однодневками или не социальными, а техническими изобретениями вроде необходимости высаживать строевой лес вдоль железной дороги, чтобы можно было спиливать и загружать его с помощью специальных поездов. Большинство авторов писем не были готовы бороться за воплощение своих идей в жизнь и тем более рисковать ради этого. Как только выяснялось, что речь идет об оппозиционной политической деятельности, респонденты прекращали контакт. Но и в этих условиях коэффициент полезного действия работы с письмами был очень велик. Они позволили создать костяк широкой системы контактов. На эту сеть инициативные люди уже выходили сами через общих знакомых и по собственной инициативе.
Клуб на Арбате унаследовал социальную микросреду неформального движения, которая разительно отличалась от диссидентской.
Г. Павловский вспоминает: «Разница между диссидентской и неформальной средой для меня была абсолютной. Когда в 1986 году я обнаружил неформальную среду, для меня это был совсем другой мир. В философии диссидентства сама возможность существования этого мира исключалась.
В 1986 году я нашел живое опровержение характерной для диссидентства концепции противостояния – живую среду вне этих двух полюсов, претендующих на монополию. Эта среда была третьей и не нуждалась в том, чтобы позиционировать себя в отношении двух других. Причем было очевидно, что она существовала уже долго, не первое десятилетие».
