— Вы посылаете Ласкар-Лу кушанья, — сказала она, отбрасывая все церемонии вступления, — вы даёте ей портвейн. Все это вздор! Посылаете ей одеяла! Чепуха! Её мать съедает все, выпивает весь портвейн и пропивает одеяла. Велите ей убираться вон из дома, пусть к следующему вашему визиту её уже не будет, так, чтобы у них были развязаны руки; конечно, Ласкар-Лу говорит вам: «О, моя мать очень добра ко мне!» — говорит она. Ещё бы ей не говорить так — она больна и лежит в постели, если бы она не сказала так — так мать бы её убила! Эх вы, жалкий огородник, вместе с вашими кушаньями! Да Ласкар-Лу никогда даже и не нюхала их.
Но тут викарий вместо того, чтобы обидеться, взглянув поглубже в сердитые глаза, увидел в них душу, преданную тому же делу, которому служил он сам, и попросил Бадалию зайти к Ласкар-Лу в то время, когда ей принесут посланное им кушанье, чтобы убедиться, что калека действительно ест его. Бадалия так и сделала, к большому неудовольствию матери Ласкар-Лу; но зато Ласкар-Лу получила своё любимое кушанье и среди приступов кашля наслаждалась начавшейся схваткой.
Позже, отчасти благодаря благоприятному отзыву о ней его преподобия Евстасия Ханна, отчасти под влиянием восторженных рассказов о ней, переданных со сверкающими глазами и пылающими щеками сестрой Евой, самой младшей и самой впечатлительной из маленьких сестёр Красного Алмаза, случилось так, что Бадалия, надменная Бадалия в своём уборе с бахромой, совершенно не стеснявшаяся в словах, заняла особое и всеми признанное место среди тех, кто работает на Геннисон-стрит.
Среди её сотрудников были самые разнообразные существа, исполненные действительного рвения или просто истерики, трусливые или только усталые от этой борьбы с нищетою.
Большая часть из них была поглощена соперничеством друг с другом и мелкою завистью, и этими чувствами они делились со своими ближайшими друзьями в часы интимных излияний, в промежутках между борьбой со смертью из-за тела умирающей прачки и расчётами на ближайшие пожертвования, из которых можно будет поставить новые подошвы к изношенным сапогам какого-нибудь чахоточного наборщика.
Тут был ректор, который жил в постоянной тревоге перед разрастающейся нищетой бедных и который охотно держал бы торговлю новыми покровами и пеленами и тайно молился о новой большой медной птице с глазами из красного стекла, которые можно было бы принять за карбункулы. Был тут и брат Виктор, принадлежавший к ордену Тесной Тюрьмы; он мог порассказать очень много относительно престольных покровов, но предпочитал хранить свои знания про себя, особенно тогда, когда пытался воздействовать на мистрис Джессель, секретаря общества Чайной Чашки, у которой водились лишние деньги, но которая ненавидела Рим, даже тогда, когда Рим — к своей чести — старался только о том, чтобы наполнить желудки, представляя заблудшие души заботам мистрис Джессель. Тут были все сестрицы Красного Алмаза, громко кричавшие: «Подайте», когда их собственное милосердие истощалось, и терпеливо объяснявшие тем, кто спрашивал у них отчёт об израсходовании пожертвованного полсоверена, что дело облегчения страждущих в плохом приходе не может быть рационально поставлено без новых издержек на удвоение штата служащих. В числе сотрудников был и его преподобие Евстасий Ханна, который работал одинаково охотно с дамским комитетом, с андрогинными лигами, с обществами, с братом Виктором и со всеми, кто только давал ему деньги, сапоги, одеяла или предлагал своё сотрудничество.
