Здесь, уединившись ото всех, ей нравилось размышлять о реках, подобных кровеносным сосудам. Она пошла в монастырь, чтобы уйти из мира, но века, проведенные среди людей, привили ей вкус к их делам. Вкус, который отец Гонорио не одобрял, но подавить который ей не удавалось. Когда спускалась утешительная тьма, она смотрела, как высокие деревья превращаются в тени и встающая луна колышется в воде. Как там дела в Альтдорфе? В Миденхейме? Правит ли еще Люйтпольд? А «Полумесяц» все еще работает? Стал ли уже Освальд фон Кёнигсвальд выборщиком Остланда? Все это ее не касалось, и отец Гонорио клеймил эти ее интересы как «страстную любовь к сплетням», но она не могла существовать без них. Судно, что там, внизу, привезло животных, одежду, инструменты, специи. Но не книги, не музыку, не новости. Предполагалось, что в монастыре все довольны неизменностью жизни, что их не трогает хаотичный поток ее событий, прихотей и тенденций. Четверть века назад Женевьева нуждалась в этом. Теперь, возможно, ей следует вернуться в мир.
Монастырь был основан во времена Сигмара темным отцом Гонорио, Беладой Грустным, и оставался в своей изолированности неизменным на протяжении столетий. Гонорио по-прежнему носил букли и косицу давно прошедшей эпохи, и остальные члены ордена предпочитали одежды времен своей истинной жизни. Женевьева вновь почувствовала себя ребенком и ощущала на себе придирчивые взгляды, осуждающие ее одежду, ее прическу, ее желания. Некоторые другие, Истинно Мертвые, ее раздражали. Это были существа из преданий, которые спят днем и которых охватывает пламя на рассвете, если только они не успеют благополучно спрятаться в гроб, засыпанный их родной землей. Многие носили на себе отметины Хаоса: глаза будто из красного мрамора, волчьи клыки, трехдюймовые когти. Их пищевые привычки оскорбляли ее нежные чувства и вызывали изрядную напряженность между монастырем и немногими окрестными лесными деревушками.
– Что такое ребенок, одним больше, одним меньше? – вопрошал Гонорио. – Все, кто живет естественной жизнью, умрут раньше, чем мне понадобится в очередной раз сбрить щетину с подбородка.
Женевьева последнее время ела меньше. Как и многие из древних, она пережила эту потребность. До некоторой степени это было облегчением, хотя ей недоставало той бури ощущений, которая приходит вместе с кровью, тех мгновений, когда она чувствовала себя почти по-настоящему живой. Об одном она могла бы сожалеть – что никогда не дарила темного поцелуя; у нее не было преемников, не было молодых вампиров, которые считали бы ее своей темной матерью, не было потомства в этом мире.
