Я не могу понять, чем он занят. Я только вижу, что он наклонил голову.
Но внезапно он что-то кричит и вскакивает с места. А моя обезьяна, которая стояла позади него и заглядывала через плечо, делает большой прыжок, карабкается на снасти и что-то крепко зажимает в левой руке.
Я вижу, что юноша манит животное, грозит ему и очень волнуется. Тогда я бросаюсь к возбужденному человеку – я и сама не знаю, как я на это решилась, – и прошу его встать так, чтобы животное не видело его. Я начинаю манить и звать обезьяну. Она слушается меня и приближается, прыгая по канатам; наконец, она бросает мне какой-то свиток, который, к счастью, мне удается поймать, иначе он упал бы в воду.
Юноша очень доволен, когда я возвращаю ему свиток. Я же не разделяю его радости – я отдала бы жизнь, чтобы узнать, что же заключает в себе странная вещь, которая не кажется мне сколько-нибудь ценной. Но я слишком застенчива, чтобы спросить его об этом. Он же как будто читает просьбу в моих глазах, разворачивает свиток и показывает мне. Нет, Рени, ты не можешь себе представить, как я была ошеломлена! Он показывает мне мою деревню, Рени, с ее хижинами и деревьями, и да, да, там есть и Параху, со своей длинной, острой бородой, а за ним стоит Ити, Ити во всей своей толщине, со слоновьими ногами и жиром, который складками свисает со всего тела, с рук и ног. Я натерпелась страха от этой женщины, но тем не менее часто исподтишка смеялась над ней. Но теперь, когда я снова увидела ее здесь, на этой безжалостной картине, то внезапно поняла, что она заслуживает не боязни или насмешек, а глубокого сострадания.
Мое удивление и изумление обрадовали художника, а когда я искоса посмотрела на него и спросила:
– Это колдовство? Он рассмеялся.
– Да нет же, – приветливо сказал он, – это не колдовство! Это для храма царицы!
Он взял тростниковую палочку, которая торчала у него за ухом, обмакнул ее в сосуд, полный черной жидкости, и у меня на глазах нарисовал корабль, на котором мы плыли, затем мою обезьяну, сидевшую на реях и наблюдавшую за ним. Я увидела, как штрих за штрихом появлялось на ярко-белой поверхности развернутого свитка все то, что находилось вокруг меня.
Он заметил, какую радость доставляют мне эти картины, а возгласы удивления, которыми я сопровождала его действия, развеселили его.
– Как зовут тебя, дитя? – поинтересовался он. А когда я шепотом ответила:
– Мелит.
Он вопросительно повторил:
– Me…лит?
Я сказала, что ему трудно выговорить это слово, потому что в его языке нет звука «л». Он немного помолчал и напряженно посмотрел на воду, как будто что-то от него ускользало, а затем повернулся ко мне со словами:
