– Лара, – громко шепчет он, – Лара.
Я смотрю на часы. Восемь тридцать. Кому может прийти в голову звонить в восемь тридцать утра в субботу? И почему Эндрю меня будит, чтобы я с этим персонажем разговаривала? Я переворачиваюсь на другой бок и пинаю его ногой, чтобы он слез с моей стороны кровати.
– Я сплю. Скажи, что я перезвоню.
Я закрываю глаза и пытаюсь вернуться в спортзал с молодым красавцем-тренером, который мне снился, пока меня не разбудили. Но Эндрю явно обладает экстрасенсорным восприятием и знает, что мне снится другой мужик, – только это может объяснить, почему он так настойчиво продолжает будить меня.
– Лара, – повторяет он и трясет меня за плечо.
Все, номер не прошел. Прекрасное видение улетучилось. Я снова открываю глаза и надеюсь, что в них отражается, до последней капли, все раздражение, которое я сейчас испытываю. Но если мои глаза что-нибудь и отражают, Эндрю, похоже, этого не замечает. Он прикрывает трубку рукой и шепчет:
– Это Линда.
Я ору на него во всю глотку:
– Какая, к чертовой матери, Линда и какого хрена ей надо в восемь тридцать в субботу?
Эндрю закрывает глаза. Потом снова открывает и вручает мне трубку:
– Линда. Твой босс.
Черт. Она точно все слышала. А потом я вспоминаю, что сейчас у нас не только раннее утро субботы, но еще и летние каникулы, и надеюсь, что она все слышала. Я беру у Эндрю трубку и перехожу на милый приятный голос:
– Привет, Линда. Что случилось?
– Лара, здравствуй. Мне очень неловко будить тебя так рано на каникулах, но ситуация чрезвычайная.
Только не это. Наверное, кто-то умер. Единственное, что приходит в голову. Надеюсь, это не пьяная авария с участием наших деток. Я понижаю голос:
– Все... в порядке?
– Нет, что ты, то есть да, конечно, все в порядке. Ситуация чрезвычайная, но не настолько.
Я начинаю подозревать, что она совсем не чрезвычайная. Еще я начинаю подозревать, что Линда сейчас будет меня просить, чтобы я что-то для нее сделала. Я ничего не говорю, надеясь, что мое молчание длится достаточно долго, чтобы выразить в полной мере мое раздражение. Думаю, для половины девятого утра в субботу в первый день каникул раздражающих факторов было уже более чем достаточно. Линда делает глубокий вдох и прерывает молчание:
– Виктория Гарднер – твоя студентка, да?
Моя, моя. Выпускной класс, паршивые оценки. Малиновые волосы, четыре видимых пирсинга и никаких друзей. Все зовут ее Тик[4], и мне совсем не хочется знать почему.
– Ну, моя, – говорю я. – То есть, на самом деле, я видела ее один раз. В течение года она не пришла ни на одну из встреч, которые я назначала. Когда я звонила ей домой, единственный человек, с которым мне удалось поговорить, – это личный секретарь ее матери.
