— По-твоему, Бэлла, например, красивая? По-моему, нет.
— Бэлла молода; а это уже много.
— Но ты выглядишь моложе, мама. Если о Бэллу стукнешься — больно. «Да», по-моему, не была красивая, я помню, а мадемуазель так чуть не урод.
— У мадемуазель очень приятное лицо.
— Это да, приятное. Мне так нравятся твои лучики, мама.
— Лучики?
Маленький Джон тронул пальцем наружный уголок её глаза.
— Ах, это? Но ведь это признак старости.
— Они бывают, когда ты улыбаешься.
— Раньше их не было.
— Все равно, они мне нравятся. Ты меня любишь, мама?
— Люблю, конечно люблю, милый.
— Очень-очень?
— Очень-очень.
— Больше, чем я думал?
— Больше, гораздо больше.
— Ну, и я так. Значит, поровну.
Внезапно осознав, что ещё никогда в жизни не высказывался так откровенно, он сразу обратился мыслью к сэру Ламораку, Дику Нидхэму, Геку Финну и прочим мужественным героям.
— Показать тебе кое-что? — сказал он и, выскользнув из её объятий, встал на голову. Потом, вдохновлённый её явным восхищением, влез на кровать и перекувырнулся головой вперёд прямо на спину, ничего не коснувшись руками. Это он проделал несколько раз.
Вечером, осмотрев все, что они привезли, он обедал, сидя между ними за маленьким круглым столом, за которым они всегда ели, когда не бывало гостей. Он был до крайности возбуждён. Его мать переоделась в светло-серое платье с кремовым кружевом вокруг шеи; кружево было из маленьких кручёных розочек, и шея была темнее Кружева. Он все смотрел на неё, пока наконец странная улыбка отца не заставила его поспешно переключить внимание на лежавший перед ним ломтик ананаса. Спать он отправился позднее, чем когда-либо в жизни.
Мать пошла с ним в детскую, и он стал раздеваться нарочно медленно, чтобы она подольше не уходила. Оставшись наконец в одной пижаме, он сказал:
— Обещай, что не уйдёшь, пока я молюсь.
— Обещаю.
Встав на колени и уткнувшись лицом в постель, маленький Джон торопливо зашептал, время от времени приоткрывая один глаз, чтобы взглянуть, как она стоит — совсем тихо, с улыбкой на лице. «Отче наш, — так вышла последняя молитва, — иже еси на небесех, да святится Мама твоя, да Мама царствие твоё яко на небеси и на земли. Маму насущный даждь нам днесь и остави нам долги наши на небеси и на земли и должником нашим, ибо твоё есть рабство и сила и слава во веки веков. Амам![14] Берегись!» Он подскочил и на целую минуту замер у неё на груди. Улёгшись, он все не выпускал её руку.
— Дверь не будешь закрывать, да? Ты скоро придёшь, мамочка?
