Вспомнила свое детство и ахнула – насколько ей легче учить Саню, чем было ее учительнице Анне Дмитриевне учить ее, Наташу Вишнякову. Если бы в то время Наташу показали психиатру, то, наверное, она бы не окончила нормальную школу. Но у Анны Дмитриевны не было никакой возможности показывать своих учениц докторам. У нее было свое, единственное всепобеждающее средство в трудной работе – доброе сердце, которое врачевало изможденных и обезумевших от голода маленьких детей. Оно вылечило и вновь засветило их угасавший разум.
То было голодное блокадное и послевоенное детство. Они привыкли тогда и к артобстрелу, и к хлебным крошкам, которые ценились дороже золота, и к матерям – черным от усталости после пятнадцати часов работы у станка.
Наташа не знала другого времени, потому что до войны ей было всего четыре года, и хорошая жизнь прошла сквозь нее, как вода сквозь песок, не оставив следа. Наташа привыкла к войне. Только к голоду не могла привыкнуть и мучилась, как все люди и все блокадные дети.
Мать ее работала на военном заводе и по утрам, если Наташа была здорова, таскала ее за плечами в детский сад при заводе. Однажды Наташа впервые увидела, как смеются люди. Сама она не умела смеяться, не научилась.
– Чему они смеются, чему радуются? Разве блокада не все время будет? – спросила она у матери, когда они шли по Суворовскому проспекту.
Глупая, война – это, как всякая беда, ненадолго, как всякое несчастье, временно, а наша другая жизнь – навсегда. Поэтому люди смеются и радуются будущей своей жизни. Скоро и ты научишься смеяться и радоваться. И тебе будет хорошо. Ты увидишь, как зацветут сады в нашем Ленинграде, построят новые дома, ты будешь жить в новом доме и с трудом будешь верить, вспоминая нашу теперешнюю жизнь, что она тебе не приснилась, что она была на самом деле. Ты будешь редко к ней возвращаться, потому что, кроме страха и боли, ты в ней ничего не найдешь, – говорила ей мать слабым голосом и была не совсем права.
Теперь Наташа поняла и увидела в прошлой своей жизни не одно только горе, но и необыкновенную человечность, которая в трудную сегодняшнюю минуту спасла, уберегла ее от больших ошибок в работе и свела к минимуму урон, который она невольно могла нанести ученикам.
Осенью мать повела ее в школу. За день до этого они получили по ордеру зеленую шерстяную кофту сорок четвертого размера и черные рейтузы. Наташа потонула во всей этой амуниции, но все равно ее переполняла радость от обновок, и она вертелась у зеркала и себя не узнавала. Перепоясанная солдатским ремнем, оставшимся от отца, – все остальные вещи мать променяла на хлеб, – Наташа, подпрыгивая, шла первый раз в школу, вертела головой по сторонам и только у самой школы, наклонившись к матери за последним напутствием, заметила ее заплаканное лицо. По лицу никак нельзя было догадаться, что ей немного за тридцать. Выглядела она древней старухой, изможденной, с огромными, провалившимися глазами.
