– Живой. Наступила пауза.
– Ну пожалуйста, – воскликнул я. – Или ударь меня, или улыбнись – или то, или другое. Не стой так с трагическим видом, будто Альбертхолл сгорел в первую ночь после представления «Прометея».
– Черт возьми, Роб, – сказала она, и лицо у нее сморщилось от смеха.
– Перемирие?
– Перемирие, – согласилась Джоанна, все еще улыбаясь. Она даже снова села на край матраса. Я перевел себя в сидячее положение, морщась от боли и высвобождая руку из-под простыни, чтобы взять кофе.
Рука очень напоминала гроздь свежих говяжьих сосисок. Я вытащил вторую. Еще одна гроздь. Кожа на обеих руках страшно натянулась, и они выглядели неестественно красными.
– Проклятье. Который час?
– Около восьми. А в чем дело?
Восемь часов. Мой заезд в два тридцать. Я должен быть в Аскоте самое позднее в час тридцать, дорога на такси займет минут пятьдесят. Пусть будет час с дорожными пробками. Мне остается четыре с половиной часа, чтобы сделать себя способным для скачек. И, судя по тому, как я себя чувствую, работа предстоит тяжелая.
Я начал размышлять, что делать. Турецкие бани с паром и массажем? Ноя потерял слишком много кожи, чтобы эта идея вызывала удовольствие. Гимнастический зал? Возможно, но там слишком резкие движения. Легкий галоп в парке? Хорошее решение в любой день, кроме субботы, когда парк битком набит маленькими девочками, прогуливающимися верхом в сопровождении конюхов. Или еще лучше галоп на скаковой лошади в Эпсоне, но нет ни времени договориться, ни объяснения, зачем мне это нужно.
– В чем дело? – повторила Джоанна. Я объяснил.
– Ты серьезно? Ты решил участвовать сегодня в скачках?
– Да.
– Но ты не сможешь.
– В этом все дело. Сейчас мы должны обсудить, как сделать, чтоб я смог.
– Я не то хотела сказать, – запротестовала она. – Ты выглядишь совсем больным. Тебе надо спокойно отлежаться в постели хотя бы один день.
– Я отлежусь завтра. Сегодня мы с Темплейтом участвуем в Зимнем кубке. – Она стала энергично отговаривать меня, и тогда я объяснил, почему я должен участвовать. Я рассказал о ненависти Кемп-Лоура к жокеям и о том, что случилось вчера, когда она нашла меня в телефонной будке. Я не смотрел на нее, когда рассказывал об эпизоде в сбруйной, по понятным причинам мне было противно описывать свое бессилие даже ей, и, безусловно, я никогда не повторю рассказа кому-нибудь еще.
Когда я замолчал, она с полминуты смотрела на меня без единого слова – тридцать долгих секунд, – потом откашлялась и проговорила:
