Погруженный в раздумья, он не расслышал робкий стук в дверь. Постучали сильнее, и он, выпрямившись в кресле, приказал войти. Нянюшка почтительно присела, бросив завистливый взгляд на яркий очаг.
— Что скажешь, женщина? Есть какие-то вести? — спросил сэр Исмей, не потрудившись даже взглянуть на усталое лицо вошедшей. А если бы взглянул, ему бы не пришлось ничего спрашивать. Плечи ее были сгорблены, а темные глаза тусклы, в них таилась покорность неодолимой беде.
— Коли вы о добрых вестях пытаете, господин, таких у меня нету.
— А дурные?
— Дурных-то полон рот.
Встревоженный ее словами, сэр Исмей вскочил на ноги:
— Говори же, не томи меня.
— Госпожа моя вся горит, жарче августовского солнца. Мазь знахарки совсем не помогла. Я уж втирала, втирала, аж руки ломит. В ее спаленке студено, ровно в склепе, а касаточка наша горячей огня.
— Я сейчас подойду. Знахарка здесь?
Женщина пожала плечами, давая понять, что у нее нет ни времени, ни желания выяснять, где знахарка.
— А на что она вам. Она сказала, что сделала для госпожи все, что могла.
Сэр Исмей спешно стал натягивать отороченный мехом халат, на ходу пропихивая руки в рукава, и ринулся к двери. Лицо его стало чрезвычайно мрачным и угрюмым.
Они на ощупь спустились по узенькой лестнице и пошли вдоль забранной панелями стены. В конце коридора горел светильник, от его неровного пламени по потолку метались огромные тени. Господин и нянюшка торопливо приближались к покою больной. Когда сэр Исмей подошел, охранники, стоявшие у двери, почтительно его приветствовали. Обычно сэр Исмей отвечал им какой-нибудь шуткой, но в этот раз он никого и ничего не замечал, подавленный дурными новостями о состоянии дочери. Нет. она не оставит его… Она должна, должна поправиться… и как можно скорее… иначе — крах… Он толкнул дверь комнаты и вошел. Его обдало холодным воздухом. Две плачущие женщины тут же вскочили и, пятясь, сделали реверанс, потом поспешили прочь.
Сэр Исмей взглянул на лежавшую на узкой постели юную свою дочь, и сердце его мучительно дрогнуло. Точеное личико было словно из воска, белее подушки, на которой покоилась ее голова, зато на щеках горели два алых пятна. Он провел рукой по лбу страдалицы — просто огонь…
— Душа моя, — прошептал он, преклоняя колени, не чувствуя, как колкая солома впивается в его кожу. Ты меня слышишь, душенька? — Его властный голос был непривычно нежен.
Девушка со стоном к нему повернулась, бормоча что-то непонятное. Лишь спустя две-три минуты он понял, что она лопочет по-французски. Но речь ее лилась бессвязно. «Она же бредит, — ужаснулся он. Бред, и эта страшная лихорадка… его девочка может умереть!»
