Она даст ему разрешение, будет интересоваться ходом дела, морально поддержит, переждет. Ей и раньше приходилось это проделывать, она справится одной левой.
(А зачем, собственно? говорит другой голос. Почему бы его просто не отпустить? Зачем силы тратить?)
Есть еще кое-что, вспоминает она, кое-что опасное. Раньше он нуждался в защите. Он хотел, чтобы женщина была дверью, в которую можно войти и захлопнуть за собой. Все было хорошо, пока она соглашалась притворяться, что она — мышеловка, Нат — мышь, сердце ее — из чистого сыра. Она знает, что он безнадежно сентиментален. Мать-земля, а Нат — крот, роется в темноте, а она его укачивает. По мне, и лучшие стихи в сравненье с деревом плохи. Когда Элизабет это надоело, он нашел себе Марту, у которой получалось лишь чуточку хуже.
Но на этот раз он хочет быть защитником. Глядя сверху вниз на его макушку, затылок, жесты, такие обдуманные, она знает это, хотя, может быть, он сам этого еще не знает.
Элизабет садится в кровати. Словно ток побежал по проводам у нее в ногах, в пальцах рук, стены с силуэтами теней опять на месте, пол опять присутствует, раны в потолке срослись. Пространство образует куб вокруг нее, а она — в центре. Ей есть что защищать.
Стой где стоишь, Нат, я не потерплю пустоты.
Суббота, 22 января 1977 года
Нат
Нат мрачно составляет тарелки в стопку. У них договор: когда Элизабет готовит, Нат моет посуду. Один из многих договоров, правил, пунктов, подпунктов, поправок. Живя с Элизабет, оказываешься в каком-то лабиринте соглашений, и их еще труднее понимать оттого, что некоторые из них — молчаливые. И он, как неосторожный пешеход, осознает, что нарушил правила, лишь когда его ударяет бампером, раздается свист, к нему тянется большая рука. Незнание закона не освобождает от ответственности. Он думает, что у Леси нет никаких законов.
Он видит самого себя, видит, как наклоняется и шепчет в замочную скважину: «Я тебя люблю». Безотзывное обязательство, хотя он не уверен, услышала ли эти слова Леся, которая забаррикадировалась в ванной и сидела там уже полчаса. Он даже не понял, отчего она так расстроилась. Он видел ее лицо, когда она устремилась к двери. По ковру за ней расползалось кофейное пятно; но дело не в том.
Ему хотелось потянуться сквозь запертую дверь ванной, утешить ее, он хотел постучать, решил, что не стоит. Что, если бы она открыла дверь? Если бы он сказал ей это в лицо, а не через стену, ему пришлось бы что-то делать. Хотя он сказал правду. Он бы завис в воздухе, несомый в будущее, которое пока неспособен вообразить, Элизабет осталась бы позади, на твердой земле, прочно стоя обеими ногами, как она всегда утверждает, темный холмик, лица детей — два бледных овала рядом. Удаляются.
