– Это, – игриво обронил я, – ваше содержание на неделю.
Он вздернулся, рассчитывая напугать меня. Но я был наготове. Если он сделает хоть какой-нибудь враждебный жест, я первый врежу ему по башке!
– Я говорю, это вам на пропитание. Ну, вроде поминального пирожка. Налог, взятый вашей мадам с покойничков Кастэна.
Он взял конверт, открыл его и вытащил четыре тысячи франков. Гримаса отвращения изогнула его подвижную верхнюю губу.
– Не густо, а? Вам бы лучше обслуживать какую-нибудь богатую вдовушку на Лазурном берегу... Жермена старается, как может, но с ее жадиной-могильщиком далеко не уедешь.
– Убирайтесь! – заорал Тюилье.
– С удовольствием!
Я уже вышел на лестницу, когда он меня окликнул:
– Эй!
Я повернулся.
– Вы мне или вашей собаке?
– Послушайте-ка...
Я заколебался, но все же вернулся в комнату. Там плавал неприятный запах гипосульфита. Вначале я не уловил его.
– Что?
– Вы давно работаете у Кастэна? Она мне ничего о вас не рассказывала.
– Со вчерашнего дня.
Он решил, что я смеюсь.
– Со вчерашнего?
– Да. Вас поражает, что Жермена уже доверяет мне свои альковные тайны? Моя физиономия внушает доверие женщинам, но я этим не злоупотребляю.
– Ваши шпильки меня не колют.
– Я в этом не сомневаюсь. У парней вашего пошиба толстая шкура.
– Вы закончите, наконец? Разве я вас оскорбляю?
– Доверенных лиц своих любовниц не оскорбляют.
Тюилье побледнел от гнева.
– Мне плевать на то, что вы обо мне думаете, я на вас...
И тогда я сделал пару шагов вперед и влепил ему оплеуху. Он поднял руку к левой щеке, вмиг покрасневшей. После этого нам уже больше нечего было сказать друг другу. Я ушел. Но, когда я проходил по вестибюлю, то услышал ужасный шум из его комнаты. Появилась та дама, что открывала мне дверь. Она прислушалась.
– У него опять припадок, – вздохнула она, – они у него все чаще и чаще. Я советовала ему сходить к врачу, но он сказал, что я лгунья, и послал меня подальше. Ну а потом он ничего не помнит...
Женщина ушла к себе, пожав плечами.
Я же, прыгая через ступеньки, взлетел по лестнице и застыл в дверях. По правде говоря, зрелище было малоприятным.
Морис изогнулся на полу, дергаясь, как одержимый. Его глаза закатились. На губах появилась пена. Он царапал пол скрюченными пальцами, не издавая ни звука.
Однако я не чувствовал никакой жалости.
"И этого типа она любит!" – подумал я.
Я перешагнул через Мориса и подошел к столику с фотопринадлежностями. У меня родилась коварная мысль. На мраморной столешнице перед ванночками с химикалиями лежал фотоаппарат "Роллейфлекс" со вспышкой. Через окуляр я посмотрел, есть ли пленка. При нажатии на кнопку спуска в окошечке зажглась цифра "4".
