Наступал август, ночи стали звездопадными, небо темно-бархатным, глубоким. Исчезли летучие, нежные краски первой половины лета, и полная луна выкатывалась багровой, мрачной и, только поднявшись совсем, становилась поменьше в диаметре и меняла цвет на медный, излучала медовый свет. Приближалось полнолуние.
Валентина Николаевна была уже на шестом месяце, переживаемые ею страдания сделались так тяжелы, что Дмитрий Сергеевич купил ей бриллиантовое колье и сережки с индусскими рубинами: от них страдания несчастной Валентины Николаевны не исчезали, но становились все-таки не до такой степени нестерпимы.
Эти недели были не очень хорошими, потому что Дмитрий Сергеевич уехал, а Валентина Николаевна, естественно, никуда не девалась, и в доме стало очень напряженно.
В этот вечер Лена, как обычно, уложила спать всех трех, каждого в свою кровать: и Катю, и Пушка, и Тайку. Кот сопел, не желал спать под одеялом и вылезал на подушку и наконец заснул, свернувшись в своей кроватке калачиком, избалованный до идиотизма. Лена еще почитала перед сном, поглядывая на огромную луну, плывущую за сквером, и уснула.
А спустя какой-нибудь час Лену вырвал из кровати дикий вопль: такой, что она сразу не поняла, человек вопит или животное. Звук шел как будто из детской. Снова дикий, перекрученный вопль… Или орут сразу в два голоса?! Лена еще пыталась это понять, а уже мчалась по коридору, на ходу надевая халат, мчалась совершенно инстинктивно.
Так же инстинктивно рванулась рука к выключателю. Напрасно, потому что происходящее в залитой луной детской и без того было прекрасно видно. Лена только ударила сама себя по глазам этим светом, потеряв какое-то мгновение. Ревущая, обезумевшая Катя метнулась к ней, судорожно вцепилась в ноги, в рубашку, стала карабкаться на Лену, как на дерево или на столб. Ребенок вел себя, словно зверушка, и винить его было бы трудно.
Потому что второе, сразу увиденное Леной в детской, был какой-то непонятный клубок возле кровати Пушка. Очертания клубка определить было трудно, комок все время шевелился, менял конфигурацию и все время ужасно кричал.
Клубок распался. Половина клубка звучно шлепнулась на пол — с таким звуком, с каким падает мокрая тряпка. Таким же мокрым, красно-блестящим было и упавшее на пол. Пушок… нет, правильнее сказать, какая-то часть, от силы половина Пушка, поползла по полу, забилась, загребая единственной лапой, издавая страдальческий вой, от которого хотелось заткнуть уши. За сравнительно целой частью тянулось, липло к полу что-то зелено-сине-багровое, и это что-то судорожно сокращалось, как бы жило своей, самостоятельной жизнью.
