– Ты уже налила себе чего-нибудь выпить? Не нужно подлить? – заговорила она, садясь на такое же кресло с высокой спинкой, как у Эдвины.
– Нет, спасибо. Пока не нужно.
– Как твои дела? – спросила Эмма приветливо.
– Все более или менее в порядке. – Эдвина пристально посмотрела на мать. – Думаю, нет нужды спрашивать, как дела у тебя? Ты замечательно выглядишь.
Эмма слегка улыбнулась. Откинувшись на спинку кресла, она положила ногу на ногу и извинилась:
– Боюсь, я не смогу остаться сегодня на ужин. Мне придется уйти. В последнюю минуту…
– Ну, конечно же. Как всегда, дела… – Эдвина пренебрежительно фыркнула и бросила на Эмму весьма недружелюбный взгляд.
Эмму это покоробило, но она ничем не показала своего раздражения. Обычно грубость и ехидный тон Эдвины быстро выводили Эмму из себя, но сегодня она была полна решимости стерпеть все выходки дочери и ее ничем не обоснованное неуважительное отношение, к которому она никогда не давала повода. Пристальнее вглядевшись в лицо Эдвины, она сразу же заметила устало опустившиеся уголки губ, морщинки вокруг серебристо-серых глаз, полных печали. Эдвина похудела и казалась неспокойной, даже издерганной. Было очевидно, что вдовствующая графиня Дунвейл, обычно преисполненная чувства собственной важности, сегодня вечером не столь довольна своей жизнью и собой. Несомненно, ее одолевает множество проблем.
Эмму пронзила жалость к ней, и это чувство было столь неожиданно для нее самой – она никогда не испытывала жалости к Эдвине, – что она сама себе удивилась. «Бедняжка Эдвина. Она действительно несчастлива и напугана – но, боюсь, она сама в этом виновата, – думала Эмма. – Если бы только я могла объяснить ей это, уговорить ее вести себя иначе…» В этот момент она заметила, что Эдвина приглядывается к ней так же внимательно, как она сама – к Эдвине, и спросила:
– Ты так рассматриваешь меня. У меня что-нибудь не так?
– Твое платье, мама, – ответила та, не колеблясь ни секунды. – Мне кажется, оно было бы уместнее на женщине помоложе.
Эмма сжалась в комок – похоже, Эдвина решила не давать ей спуску. Но через мгновение она заставила себя расслабиться и весело улыбнуться, словно не обращая внимания на колкость, твердо решив, что не позволит Эдвине вывести ее из себя. Когда она заговорила, голос ее звучал совсем спокойно:
– Я люблю красный цвет, он очень живой. А какой цвет, по-твоему, мне пристало носить? Черный? Но я ведь еще живая. Кстати, раз уж мы заговорили о предпочитаниях в одежде, почему ты так привязана к этим ужасным мешковатым твидовым костюмам? – И, не дожидаясь ответа, добавила: – У тебя хорошая фигура, Эдвина. Не надо прятать ее.
