Как раз по селектору и фильм объявили: "Внимание! Завхозам отрядов построить осужденных и привести в клуб для просмотра фильма "Возьму твою боль"!"
Построив людей возле отряда, завхоз доложил о готовности, на что я неопределенно дернул головой, а завхоз скомандовал: "Отряд, шагом марш!" И я уже со своим законным отрядом, немного сбоку, как и положено начальству, дошагал к клубу; кругом слабые и тусклые огоньки лампочек на столбах, зябко да неуютно...
Зато возле клуба светлынь: подходили отряд за отрядом, завхозы докладывали дежурному Сирину, и тот своим зычным гласом: "Давай, урки!" разрешал вход. А у клубных мостков помощник дежурного, прапорщик, чуть ли не до пупа расхристанный, схватил за грудки осужденного, мальчишку, пытавшегося в неустановленных по форме одежды ботинках взобраться по крутым ступенькам клуба:
- Ти-и... че-эго тут ви-исиваешь? Па-ачему тут висиваешь?!
Малокровный, съежившийся парнишка, запахиваясь в великовозрастную фуфайку, оправдывался:
- У меня плоскостопие, разрешено медчастью. Можно пройти?..
Но у прапорщика, внезапно налившегося кровью, как бы отслоились толстые, выразительные усы:
- Марш в отряд! Ка-а-аму гаварю!..
Между делом подключился и Сирин:
- Что, не ясно? Посажу!
Кто барствует, тот и царствует; и пошагал, головушку опустив, стриженый-бритый к бараку.
- Все верняком, - подмигнул мне Сирин. Пощелкивая пальцами, он прищурил глаза и вдруг попросил: - Слышь, посиди в клубе, пока фильм идет. А то у меня весь наряд на обходе. Один остался. Выручай, друг.
Конечно, спрос не грех, да и отказ, наверное, не беда. Да вот только не все то есть, что видишь. Вошел я следом за последним в зал. Дверь закрыли на защелку, чтобы не вовремя пожелавшие не лезли, свет выключили - и фильм начался. Сидел я, точно оглушенный, на лавке бок о бок с пожилым, глянувшим на меня исподлобья, но выбирать уже не приходилось.
Из аппаратной - легкий треск, струилась сверху песочно-лунная, прозрачная дорожка... На экране - титры: "Возьму твою боль"... Шла война, и на глазах у ребенка немецкие прислужники убивали его мать и сестренку; и слышал мальчишка в свои неполные восемь лет последний крик матери и плач сестренки; и болью сердце гинет, ведь все мы одной матери дети...
Сидел я и видел боковым зрением, как плакал молчаливо мой пожилой сосед: растеклась под глазом светлая, серебристая морось, к щеке подсбегала маленькой и горючей капелькой...
И дикими показались мне думы подпольные, страхи летучие: хоть и не ровня, так свой же брат - человек человека стоит. Одним миром мазаны.
