Глядя на новые гольфы сына, дядя Вернон срывающимся голосом произнес, что это самый торжественный момент в его жизни. Тетя Петуния разрыдалась и сквозь слезы сказала, что просто не может поверить, что видит перед собой милого Мышку-Дудли, он такой красивый и взрослый. Гарри не решился ничего сказать. Он и так боялся, что сломал пару ребер, сдерживая хохот.
На следующее утро, когда Гарри вышел к завтраку, в кухне стоял отвратительный запах. Источником вони Гарри определил большое цинковое корыто, водруженное на раковину. Он подошел взглянуть. В серой воде плавало нечто, похожее на грязные половики.
— Что это? — спросил он у тети Петунии. Губы ее сжались, как, впрочем, и всегда, когда он осмеливался задавать вопросы.
— Твоя новая школьная форма, — ответила она.
Гарри еще раз посмотрел в корыто.
— Ой, — сказал он, — я и не знал, что она должна быть такая мокрая.
— Не идиотничай, — разозлилась тетя Петуния. — Я перекрашиваю для тебя старые вещи Дудли в серый цвет. Чтобы было как у всех.
Гарри сильно сомневался, что у всех будет именно так, но почел за благо не спорить. Он сел за стол и постарался не думать о том, как будет выглядеть первого сентября, когда пойдет в «Бетонные стены» — наверное, так, как будто напялил старую слоновью шкуру.
Вошли Дудли с дядей Верноном, брезгливо морща носы из-за запаха, шедшего от новой школьной формы Гарри. Дядя Вернон, как всегда, развернул газету, а Дудли стал барабанить по столу смылтингсовой палкой, которую теперь повсюду таскал за собой.
От входной двери донесся щелчок открывающейся прорези, куда почтальон опускал почту, и, несколько позже, звук упавших на коврик писем.
— Принеси почту, Дудли, — велел дядя Вернон из-за газеты.
— Пусть Гарри принесет.
— Принеси почту, Гарри.
— Пусть Дудли принесет.
— Ткни его палкой, Дудли.
Гарри увернулся от палки и пошел за почтой. На коврике лежали три предмета: открытка от Маржи, сестры дяди Вернона, отдыхавшей на острове Уайт, коричневый конверт, скорее всего, со счетами, и — письмо для Гарри.
Гарри взял письмо в руки и не мог оторвать от него глаз; сердце мальчика, как мячик на резинке, прыгало в груди. Никто, никогда, за всю его жизнь не писал ему писем. Да и кто бы стал ему писать? У него не было ни друзей, ни родственников — и он не был записан в библиотеку, так что не получал даже невежливых уведомлений с требованиями вернуть просроченные книги. И все же, вот оно — письмо, с адресом, доказывавшим, что никакой ошибки нет:
