К счастью, мне не пришлось долго тревожиться – энтузиазм Гецманна оказался непродолжительным. По сути, его энтузиазм начисто иссяк, едва мы уселись и я, представившись, ответила всего на два вопроса.
На первый мы с Нэн отвечали по меньшей мере миллион раз:
– Вы близнецы?
Второй оказался несколько сложнее:
– Как звали жертву?
Вновь заняв свое место, детектив Гецманн достал еще один бланк и, в ожидании моего ответа, занес над ним ручку. А остальные торчавшие в кабинете полисмены как-то вдруг разом подались в нашу сторону и, затаив дыхание, уставились мне в рот.
Я судорожно сглотнула.
– Я не знаю, как его звали.
Квадратная физиономия Гецманна несколько вытянулась, но, не утратив присутствия духа, он бодро обратился к Нэн:
– Значит, это вы его знали?
Нэн покачала головой, не глядя в мою сторону.
Что было очень разумно с ее стороны. Уж поверьте. Поскольку, если бы взглядом можно было убивать, меня бы незамедлительно упекли за решетку.
Лицо детектива Гецманна вытянулось еще больше, тем не менее он вновь решительно повернулся ко мне:
– Упоминал ли погибший, что чего-то опасается? Не казалось ли ему, будто кто-то за ним следит? Или что-нибудь в этом роде?
Я отрицательно замотала головой. Нет, нет и еще раз нет.
Лицо Гецманна явно вытянулось до предела, и теперь на нем читалось легкое раздражение.
– Может, вы лучше сообщите, что именно сказал вам погибший? Слово в слово.
Я и сообщила. И к тому времени, когда закончила пересказывать свою беседу с Красавчиком, раздражение на лице Гецманна из легкого перешло в существенное.
– Так, давайте говорить прямо! – прорычал детектив, потрясая бланком перед моим носом. – Вы что, пытаетесь убедить меня, будто погибший – совершенно незнакомый вам человек – подошел сегодня к вам на улице и заявил, что вы чудесно выглядите?
Я растерянно заморгала. По сути все так и было.
– Ну да.
Вместо ответной реплики Гецманн обернулся и обвел взглядом остальных полицейских, издав при этом противный горловой звук, очевидно означавший: «Видите, с кем мне приходится иметь дело?»
Когда Гецманн вновь повернулся к нам с Нэн, его густые брови сошлись воедино. Он мрачно глянул сначала на Нэн, потом на меня и заговорил. Как ни странно, голос его звучал по-прежнему любезно. Даже чересчур. Настолько любезно, что мы с сестрой невольно заерзали на металлических стульях.
– Милые дамы, – пропел Гецманн, откидываясь в своем казенном кресле, – знаете, чего я больше всего не люблю?
Кажется, он не ждал от нас ответа. Мы и не стали отвечать.
