Деревенскую свою глушь поэт называет сказочной, благодарит её за всё, потому что там “приветили моё рождение/И трава молочная, и мёд,/Мне приятно даже мух гудение,/Муха — это тоже самолёт”. В серьёзных и шутейных его стихах деревня на первом месте. “Я вырос в хорошей деревне, красивым — под скрип телег!/Одной деревенской царевне я нравился как человек…” И в этой деревне, в северной русской природе он хотел бы прочувствовать и познать всё. “Я так люблю осенний лес,/Над ним — сияние небес, /Что я хотел бы превратиться/Или в багряный тихий лист,/Иль в дождевой весёлый свист,/Но, превратившись, возродиться и возвратиться в отчий дом,/Чтобы однажды в доме том/Перед дорогою большою/Сказать: — Я был в лесу листом!/Сказать: — Я был в лесу дождём./Поверьте мне: я чист душою…”.
Но не только русскую деревню знал и воспевал Николай Рубцов, не только к её сказкам прислушивался. “Эх, не ведьмы меня свели/С ума-разума песней сладкою -/Закружило меня от села вдали/Плодоносное время краткое…”.
И перед ним, плодоносным, распахнулись дали великие, неоглядные: он побывал в Сибири и в Средней Азии, близко знал громадные русские мегаполисы Москву и Ленинград, не говоря уже о Вологде, Архангельске, Мурманске и других областных центрах: а какими бескрайними показались ему, сельскому парню, морские и океанские просторы, сливавшиеся с небесной синевой. И он не оробел — он обрадовался, восхитился этими стихиями. “Я юный сын морских факторий,/Хочу, чтоб вечно шторм звучал,/Чтоб для отважных вечно — море,/А для уставших — свой причал”.
Морские его стихи, созданные в юности, менее известны и изучены, хотя уже в них видна поэтическая его неуёмность, неуспокоенность смелого духа, который он называл адским, преследующим его всюду: “Кружусь ли я в Москве бурливой…/Несусь ли в поезде курьерском…/Засну ли я во тьме сарая…/Ищу ль предмет для поклоненья/В науке старцев и старух,/- Нет, не найдёт успокоенья/Во мне живущий адский дух!..”.
Не только о море да о деревне писал он — своенравная муза его знавала и современные города, большие и малые. “Мужал я под грохот МАЗов/На твёрдой рабочей земле…/Но хочется как-то сразу /жить в городе и в селе…” Или вот такое, тоже открытое признание: “Как часто-часто, словно птица,/Душа тоскует по лесам!/Но и не может с тем не слиться,/Что человек воздвигнул сам!/Холмы, покрытые асфальтом/И яркой россыпью огней,/Порой так шумно славят альты,/Как будто нету их родней”. Или прекрасные стихи о Вологде: “Тост”, “Вечерние стихи”, “Вологодский пейзаж”… А какие горячие восклицания о московском Кремле! “…И я молюсь — о, русская земля! -/Не на твои забытые иконы,/Молюсь на лик священного Кремля/И на его — таинственные звоны…” Можно назвать ещё немало стихотворений, но в этом нет необходимости. Такой непоседа, как Рубцов, не мог не аукнуться в городе. “Как центростремительная сила,/Жизнь меня по всей земле носила!/За морями, полными задора, я душою был нетерпелив, -/После дива сельского простора/Я открыл немало разных див/Нахлобучив мичманку на брови, шёл в театр, в контору, на причал,/Полный свежей юношеской крови,/Вновь куда хотел, туда и мчал…” В конце апреля 1993 года (вот уж и с того времени прошло почти десять лет) в Союзе писателей России состоялся вечер памяти Николая Рубцова, и я не удивился, сколько разных людей собралось здесь: профессиональные моряки, поэты и прозаики, критики и преподаватели Литературного института, артисты, композиторы, певцы, журналисты, фотокоры — это только из числа выступавших, но и среди слушателей тоже оказались люди разных возрастов и профессий: рабочие, крестьяне, инженеры, врачи, учителя, студенты и ещё кто-то, кого я не успел спросить.
