Наш Современник, 2006 № 04 | страница 3
1
Впервые увидел я Николая Рубцова в коридоре Литературного института студентом. Свёл нас Валентин Сафонов, мой однокурсник, прозаик из Рязани.
— Вот, люби и жалуй — флотский мой кореш, поэт, надёжный парень, — сказал он.
Тот подал руку, небольшую, крепкую, назвал своё имя и, затянувшись папиросным дымом, закашлялся. Успокоившись, бросил окурок в урну и стал зябко кутать худую шею серым шерстяным шарфом.
Я не то чтобы усомнился в его надёжности, но как-то не воспринял серьёзно. Паренёк невысокий, худощавый и несмотря на молодость — лет двадцати пяти, не больше — уже лысый. Рядом с крупным чубатым Сафоновым — подросток, а не моряк, тем более надёжный. И смотрит рассеянно, улыбка блуждающая, безадресная, будто случайная. Мягкая такая, лёгкая. А то, что Валентин назвал его поэтом, так у нас это указывает лишь на профиль творческого семинара, не больше. В Литинституте все студенты — либо поэты, либо прозаики, критики, драматурги, переводчики, просто студентов нет.
Позже я увидел флотскую карточку, где они опять рядом. Валентин такой же большой, прочный и тогда, а Николай — вроде нездешний, будто нарисованный красивый матросик. Короткая безупречная прическа, высокий гладкий лоб, лермонтовские тонкие усики, полосатая тельняшка в треугольном вырезе форменки. Но это — он, дальномерщик эсминца, старшина второй статьи Николай Рубцов.
Учился он курсом младше нас, но встречались мы часто, почти ежедневно — ездили из общаги на лекции по третьему троллейбусному и восемнадцатому автобусному маршрутам, курили в коридоре института или в скверике Дома Герцена, обедали в институтском буфете, улыбчиво прозванном “Былое и думы”.
Николай не старался выделиться среди студентов и ничем особо не отличался, и только при близком и заинтересованном рассмотрении можно было заметить его “лица необщее выраженье”, рассеянный и порой обращенный внутрь, в себя (будто прислушивался), взгляд, блуждающую улыбку, предназначенную всем вообще и никому в отдельности; нельзя было не запомнить также его длинный серый шарф, которым он часто кутал худую шею, певческое своё горло, берег его, будто предчувствовал, что именно на нем сомкнутся холодные руки до смерти любящей его женщины. И еще заметны были мягкая ирония и самоирония его в разговорах, шутках, стихах. Запомнились почему-то простенькие бытовые картинки, непритязательные, доверчивые, как наша жизнь того далекого уже времени.
Вот едем утренним троллейбусом на лекции в институт. Один из наших студентов флиртует с молоденькой москвичкой. Возможно, тоже студенткой: рядом с нашим общежитием находилась общага медицинского института. Рубцов стоял рядом с сиденьями флиртующих и в самый лирический момент объявил на весь троллейбус: “Господи, уже целуются! А ведь у него жена и двое детей”. В троллейбусе, понятно, смеются, а парочка резко размыкается, оглядываясь смущённо и виновато.