Игорь устал и намаялся за день. Он успел сгонять машину – туда и обратно – девять раз. И сейчас, с последним грузом щебенки, ехал не шибко. Посасывал папиросу, щурился от дыма, мутно поглядывал по сторонам.
Был уже поздний час. День догорел и померк. Над заснеженными кочками, над заиндевелым кустарником висели белесые волокна тумана. Впереди, на северо-западе, мерцало красноватое зарево… Но то был не пламень заката – а отблеск многих костров.
Костры пылали на небольшом островке, встающем из болотных туманов. Там находился алмазный рудник. И костры кольцом опоясывали чашу кимберлитового карьера.
От этого карьера, перпендикулярно к строительной трассе, шла такая же бревенчатая гать. Она тянулась на семь километров – до твердой земли. На самом краю суши две эти дороги пересекались. «Строительная» – шла дальше на запад, а «алмазная» вела к югу, к реке.
У перекрестка Игорю пришлось задержаться. Он пропустил два самосвала, доверху груженных кимберлитом. Огромные эти машины прогремели над откосом и скрылись в туманной тьме. Тогда Игорь дал газ – одолел подъем – и вырвался на простор.
И, как всегда, ощущение твердой почвы под колесами словно бы расковало, расслабило его…
Он выплюнул окурок. Вздохнул. И тотчас же вновь напрягся, притормаживая… Прямо перед ним, в желтоватом свете фар, вырисовалась вдруг черная человеческая фигура.
Человек остановился посреди дороги и предупреждающе махнул рукой.
* * *
– Я тебя, старик, поджидал, – сказал человек, устраиваясь на сидении рядом с Игорем, – дельце есть одно… Потолковать бы надо.
– Дельце? – с сомнением проговорил Игорь, поглядывая на нежданного своего пассажира. – Какое? Я к спекуляции не причастен, учти… Не люблю этого. Сроду этим не занимался.
– Знаю, знаю, как же, – бойко произнес пассажир. Верхняя губа его была изуродована шрамом, и оттого говорил он гнусаво, каким-то насморочным голосом. – Ты другим занимался… Был крупный скокарь[3]… Этим и славился когда-то.
– Когда-то, – сказал Игорь, – вот именно… С тех пор много воды утекло! И ты, конечно, знаешь: я ведь завязал.
– Но душа-то, – сказал Заячьи Губа, – душа-то блатная осталась! Она же не могла переродиться! Если уж ты рожден был летать, то ползать не станешь, не захочешь…
Да и что значит – завязал?… Насколько я знаю, у тебя там, в Полтаве, все получилось по-глупому, по недоразумению.
– Как бы то ни было, кодла[4] обвинила меня тогда в предательстве…
– Так это ж – по ошибке! И потом тебя блатные простили.
