Ежели бы у него кто был, ежели бы у него была Минна, тогда бы он с помощью мнимой смерти натянул Хадару нос!
Хадар думает, будто ты прячешь Минну здесь в доме, — сказала она.
В ответ на это он надолго замолчал, перестал говорить о мнимой смерти, из его глотки вырвался клекот. После чего произнес:
— Так вот что Хадар думал все эти годы!
— Не знаю. Но сейчас он так думает.
Мне давно хотелось знать, — сказал он, — какие мысли были у Хадара по поводу Минны. Как же он, верно, ломал себе голову! Ну и головоломку он себе устроил!
Когда он говорил, из уголоков рта стекала слюна, наволочка была вся в пятнах и разводах, пора снова ее стирать.
— Хадар беспокоится, — сказала она. — Он беспокоится обо всем и всех.
Только не говори ничего Хадару, — предупредил Улоф. — Ни словечка Хадару!
Чего не говорить?
— О Минне, — пояснил он. — То, что я тебе сейчас расскажу.
— Я не знаю, что ты собираешься рассказать о Минне, — ответила она. — Да и Хадар больше меня не слушает. Он говорит сам с собой, вот и все.
— Кроме меня, этого не знает никто, сказал Улоф. — Никто не должен этого знать. Ежели ты проговоришься Хадару: о лете пятьдесят девятого, о Минне, — я лишусь перевеса.
Ни один из вас не имеет перевеса, возразила она. — Ни ты, ни Хадар.
— Тогда больше не приходи ко мне, — сказал он. — Тогда отклоню от тебя руку мою.
Когда мне что-то рассказывают, ответила она, — я тут же это забываю.
— Ты ведь помнишь Минну, — начал он. Помнишь, как она выглядела. Помнишь, какая она была худая и нежная. Помнишь, как она мыла голову в бочке с дождевой водой и волосы ее были похожи на отбеленное полотно.
— Я не помню ее. Я никогда ее не видела.
— Но этого-то ты не забыла, — продолжал Улоф, — какая белая была у нее кожа и как она щурилась на свет, и ты вспоминаешь ее голос и губы, воистину красные, и помнишь бисквиты, которые она пекла, и какой мусс готовила.
Да, — ответила она. — Это я помню.
Но когда ты в последний раз видела Минну, — сказал он, — ты ничего не знала.
Да, ничего.
Она была такой, какой была.
Да, она была такой, какой была.
Когда они вернулись домой, похоронив мальчика — именно об этом она не имеет права рассказывать Хадару, — когда, стало быть, они с Минной вернулись домой и он переоделся в другие штаны, пиджак и рубашку, Минна вынесла плетеное кресло и уселась под домом, у кухонного окна, — в плетеном кресле из горницы. Она уселась на самом солнцепеке. Расстегнула платье, подставив тело лучам, и сняла очки, которые защищали ее от света. Там она и сидела, больше ничего не делала, просто сидела.
