Я возвращаюсь в дом новым человеком.
Мне нужно лишь подождать 30 долгих дней чтоб спуститься со скалы и вновь увидеть сладкую жизнь — зная что она ни сладка ни горька а просто она вот такая, и всё вот так вот -
И вот длинными днями я сижу в своем легком (полотняном) кресле лицом к Пустоте Хозомину, тишина никшнет в моей хижинке, печка моя молчит, тарелки посверкивают, мои дрова (старый хворост который суть форма воды и пульпы, которым я разжигаю индейские костерки у себя в печке, чтобы наскоро приготовить поесть) мои дрова лежат в углу кучей и змеятся, консервы ждут когда я их открою, мои старые растрескавшиеся башмаки плачут, сковородки клонятся друг на друга, вихотки висят, различные мои вещи тихо сидят по всей комнате, глаза у меня болят, ветер налетает порывами и лупит в окна и верхние ставни, свет в гаснущем дне оттеняет и темносинит Хозомин (выявляя его проблеск срединно-красного) и мне ничего не остается делать а только ждать — и дышать (а дышать трудно в разреженном высокогорном воздухе с моими сопатыми синусами Западного Побережья) — ждать, дышать, есть, спать, готовить, стирать, ходить, наблюдать, никогда никаких лесных пожаров здесь нет — и грезить: "Что я стану делать когда доберусь до Фриско? Так ну первым делом найду себе в Чайнатауне комнату" — но еще ближе и слаже я грежу о том что буду делать в День Отъезда, в какой-то из свято чтимых дней начала сентября: "Спушусь по тропе, два часа, встречусь с Филом в лодке, доеду до Плотов Росса, переночую там, поболтаю в кухне, утром пораньше выеду на Лодке Дьябло, прямо от этого маленького пирса (поздороваюсь с Уолтом), доеду прямиком до Марблмаунта, получу зарплату, расплачусь с долгами, куплю бутылку вина и разопью ее днем у Скагита, а на следующее утро уеду в Сиэттл" — и дальше, до самого Фриско, потом в Л.А., потом Ногалес, потом Гвадалахара, потом Мехико — И по-прежнему Пустота неподвижна и никогда не пошелохнется -
Но я сам буду Пустотой, двигаясь не пошелохнувшись.
3
О-о, и я вспоминаю милые дни проведенные дома которых не ценил когда они у меня были — целые полдни еще когда мне было 15, 16, они означали крекеры Братьев Ритц и ореховое масло и молоко, за старым круглым кухонным столом, и мои шахматные задачи или мною же придуманные игры в бейсбол, пока оранжевое солнце лоуэллского октября наискось проникает сквозь шторы веранды и кухни и падает ленивым пыльным столбом и в нем мой кот обычно лижет свою переднюю лапку ляпляп тигриным язычком и зубцом хвостика, все подвергнуто и прах убран. Господи — поэтому сейчас в своих грязных драных одеждах я бичую в Высоких Каскадах и вместо кухни у меня лишь вот эта сумасшедшая битая-перебитая печка с потрескавшейся ржавчиной на трубе — набитой, ага, на потолке, старой мешковиной, чтобы не пропустить внутрь крыс ночи — дни давным-давно когда я мог просто подойти и поцеловать либо маму либо отца и сказать: "Вы мне нравитесь потому что однажды я стану старым бродягой в опустошении и буду совсем один и печален" — О Хозомин, скалы его блещут под опускающимся солнцем, неприступные крепостные парапеты возвышаются как Шекспир над миром и на многие мили вокруг ни единая тварь не знает имен ни Шекспира, ни Хозомина, ни моего -
