Ничего не умеешь, имеешь, уметь не хочешь,
хочешь чтобы само пришло, сама пришла,
потому что в Вене-Риме-Нью-Йорке длинные ночи,
как в Москве, Вавилоне… кусок стекла
или просто дыра в стене, дверной проем, бойница,
проницаемые взглядом до той пустоты — насквозь,
через которые втекают-вытекают лица,
все лица жизни, сколько их за нее набралось,
оставляя по себе нелепый, чужой, привычный осадок —
этакое никому-кому-нибудь письмецо —
рысьи бега сгибов, углов, овалов, отвердевающих складок —
это твое-не твое собравшее их лицо.
Комната, номер отеля, каюта, купе вагона —
неси меня-его-меня каменный, железный, деревянный конверт
ты разберешь эту скоропись жизни, Персефона,
в зеленой, бурой, сгоревшей своей траве.
Я о себе-тебе-не себе-толпе идущей
через дни к ночи, бесчисленные, отсчитанные дни,
в этом потопе ночей — в удушье
еще шевелю губами — веслами лиц, как они,
и она — безответна, безадресна, податлива, черновата,
она замечает нас, когда устаем ждать, устаем жить,
и тогда — залепляет нам слух гулкой, свистящей ватой
ночь, но чтобы поверить в ночь — нужно персты вложить.
28 янв. 90
