У летчиков, когда самолету разрешается посадка, есть команда: высота принятия решения. В этот момент пилот может уйти на второй круг или принять решение садиться. И если самолет разбивается, ответственность несет только летчик. Вот и я в какой-то момент должен был решать: оставаться во МХАТе либо учиться на режиссера.
- Вы часто поднимались на высоту принятия решений?
- Как и все мои современники. Нынешним людям уже не объяснишь, что за ними стояло. Ведь, переехав в Ленинград, я не только менял род занятий, я терял московскую прописку. Или... я даже не знаю, с каким поступком, совершенным сегодня, можно сравнить отказ подписать письмо с одобрением ввода войск в Чехословакию. В 2003 году принимать решение можно гораздо более легкомысленно, чем полвека назад.
- А как, по-вашему, сложилась ваша кинокарьера?
- Феноменально удачно. Меня сделали люди, дарованные судьбой. Они для меня папы Карлы: был поленом, стал мальчиком. И в первую очередь это относится к Иосифу Хейфицу, первым позвавшему меня на главную роль в "Большой семье".
- Тем не менее вы любите повторять, что считаете себя "ненастоящим" актером?
- Ну конечно, я ненастоящий. Истинный актер должен быть готов играть ежедневно, раз за разом. Готовиться к выходу на сцену, к перевоплощению в существо, необходимое для нынешнего спектакля. Другими словами, жить в невероятном, нечеловеческом режиме. Речь не о том, чтобы приходить вовремя на репетицию и вообще блюсти дисциплину. Театр - своеобразный монастырь, и живет он по своему уставу. При этом публика может быть и случайной, невесть зачем забредшей в театр. Настоящий актер играет, исходя из собственных представлений о прекрасном, а не для тех, кто сидит в зале. Достаточно сказать, что классический пример актерского самопожертвования случился просто на репетиции. Когда Николаю Хмелеву, игравшему царя Грозного, принесли весть о предательстве Курбского, ему стало так плохо, что он не успел произнести монолог. И умер.
Такие примеры, а их множество, мне не надо разыскивать по сусекам, достаточно взглянуть на историю МХАТа. Когда Борису Добронравову запретили играть, он продолжал ежедневно приходить в театр: сидел в буфете или в уборной за шахматами. Он не знал другой жизни и в конце концов все-таки ослушался врачей, вышел на сцену, но не дожил до аплодисментов. Я просто не могу поставить себя в ряд рыцарей театра, великих артистов, которых я ви-дел и помню. Назовись я актером, я чувствовал бы себя нечестно по отношению к ним.
