Я не наслаждался, не верьте слухам. Я смотрел на него, на его смазливое личико в язвах, на руки, высохшие, потрескавшиеся, покрытые струпьями, — и меня тошнило. Я бы его добил с облегчением, из сострадания добил бы — по-другому ему нельзя было помочь, — но они-то надеялись, что он выздоровеет…
Ох, если б он меня позвал и попросил смерти! Если бы он понял, хоть перед самым концом! Я бы, наверное, плюнул тогда и на корону, и на власть — я бы отпустил его душу, а сам в монастырь бы ушел. И никогда больше не использовал бы Дар — даже чтобы муху прихлопнуть.
Но так не бывает.
Он смотрел на знахарей бешено и хрипел:
— Быдло тупое! Холуи ленивые! Что, ни один идиот не может придумать, как скорее меня вылечить?! Мне же больно, гады! У меня же невеста! Вам что, все равно, да?!
Ему и в голову не могло прийти, что кому-то может быть все равно. С ним всегда все носились. Да что там — весь белый свет существовал для его удовольствия. Все люди служили ему игрушками. Он никогда не страдал, мой братец Людвиг. Он был здоровый, его никогда не били, ему давали все, что он попросит, — а тут…
О, как его бесило, что Господь Бог его не слушается! Он же просил — дай мне поправиться, ясно просил — а Бог не дает!
Уже перед самым концом он скулил, как щенок:
— Папенька, сделайте что-нибудь! Ну сделайте! Я жить хочу!
И папенька смахивал скупую мужскую слезу, а маменька просто в конвульсиях билась. Но как бы они ни оплакивали его — горе им не мешало ненавидеть меня.
Я же теперь стал наследником. Вот так.
Людвиг мне сказал напоследок:
— Ты, Дольф, сам знаешь — ты в наследные принцы не годишься… Ты — выродок. Но судьба за тебя, будь все неладно, — радуйся давай! Радуйся!
А отец с матерью меня взглядами просто в пол впечатывали. Они тоже так думали, слово в слово. Меня их отвращение к земле гнуло, в узел завязывало, но ненависть распрямила.
Если бы не неделя с Нэдом, они бы меня стоптали в пыль. Но теперь у меня было оружие, хорошее, надежное оружие — и я даже глаз не отводил. И не раскаивался.
Когда Людвига хоронили, я придерживал гробовую пелену и ощущал на себе взгляды двора. И как всегда — принимал к сведению.
В день его похорон как раз собирались устроить помолвку.
Прекрасная Розамунда стояла в сторонке, вся мокрая от слез, вся в черном — как пушистый котеночек, который попал под ливень. Маленькая такая, тоненькая, в свите своей, среди громадных баронов и толстых фрейлин. Все, помню, пожималась — ветрено было, пасмурно, хоть и июнь, — и платочек мусолила.
