Гиз следовал своей собственной судьбе. Историк, замечающий лишь внешние проявления, высказывает наивное удивление его колебаниями, с недоумением отмечает его резкие остановки и непостижимые отступления… На Гревской площади, вместо того чтобы встать во главе тысячи солдат Лиги, приведенных Бюсси-Леклерком, он дрожит, бросает толпу, которая его приветствует, и скрывается в своем дворце, выпустив из Парижа три тысячи человек Крийона, ставших впоследствии ядром армии, с которой Генрих III предпримет осаду столицы!
Так что же все-таки произошло? Какая ужасная весть обрушилась на этот неукротимый ум и парализовала его? Да попросту Гиз прочитал письмо принцессы Фаусты, доставленное ему кардиналом Фарнезе. Вот что было в этом письме:
«Графа де Луаня нет среди тех, кто покинул Париж вслед за Валуа. Герцогиня де Гиз, о которой Вы думаете, что она на пути в Лотарингию и которую два дня тому назад Вы лично проводили до Ланьи, только что вернулась в Париж. Некто ожидает Вас в Вашем дворце, чтобы объяснить Вам это совпадение.»
Вечером этого дня Париж еще волновался. Утреннее столкновение на Гревской площади, казалось, все еще продолжалось; временами слышались отдельные выстрелы; группы горожан в латах, касках, с пиками, алебардами или аркебузами собирались на перекрестках; иногда проходили военные патрули; иногда проезжал какой-нибудь знатный господин со свитой. Буржуа, солдаты, дворяне — все носили на груди белый крест Лиги или же на шее четки, и горе было тому, кто не имел одного из этих знаков.
День уже кончился, а ночь не наступила; постепенно шум стихал. На город ложились вечерние тени. Они окутывали причудливый и своенравный силуэт старого Парижа, его извилистые узкие улочки, шпили его башен, колоколен и флюгеров, позеленевшую от дождя черепицу крыш, грозные громады Тампля, Лувра, Большого Шатле и Бастилии…
В этот час четыре человека с носилками подошли к повозке Бельгодера, стоявшей на Гревской площади. На носилках был пустой гроб.
В повозке горел смоляной факел; мрачные красные отблески падали на тело Симоны, лежавшее на подстилке, играли на разбросанных цветах и на лице покойницы. Рядом с факелом стояла на коленях обессилевшая Виолетта, не сводившая глаз с мертвого лица той, кого она называла матерью: иногда ее рука нежно поправляла цветы или волосы или же прикасалась к ледяному лбу страдалицы. Девочка не плакала, у нее больше не было слез.
Сумрак медленно окутывал углы фургона. В глубине его неподвижно сидела цыганка Саизума — безразличная ко всему, далекая от происходящего, заблудившаяся в хаосе своих страданий. Рядом с ней, скрестив руки, удовлетворенно ухмыляясь и пристально глядя на Виолетту, возвышался Бельгодер…
