Когда-то я был женат на Зое Кропоткиной. В те годы я получал за концерт рублей сто. Сколько это было в долларах, уже и не помню. Власть тогда была другая, рубли другие, а доллары мне вообще были не нужны. Помню только, что пропивались мои гонорары очень быстро. Так быстро, что Зоя Кропоткина после каждых гастролей меня ругала. Иногда я приезжал вообще без денег. А один раз заявился домой с соленым огурцом в кармане – толстым, в глубоких унылых морщинах. Джинсы потом пришлось долго стирать. Сейчас я бы их, наверное, выбросил, но тогда другие джинсы мне купить было не на что, так что я вынужден был отстирывать следы огурца.
Это было, кажется, совсем недавно; во всяком случае, наши общие с Кропоткиной друзья с тех пор внешне совершенно не изменились. Кое-кто, правда, умер, но те, что еще живы, держатся молодцом. Ну, мешки под глазами, ну, седина. А в общем – сохранились неплохо. Жалуемся друг другу в телефонных разговорах на радикулит, а в целом, кажется, все по-старому. Давление иногда пошаливает, одышка, головокружение. Но в остальном – все такие же.
На имени Марк настоял я. Решил назвать сына в честь Марка Болана. Фамилия же ему досталась от жены. Моя фамилия – Брежнев – звучит довольно попсово, запоминающаяся фамилия, но сыну мы решили дать другую. И так мы в паре с женой были хоть куда – Брежнев и Кропоткина. В чистом виде белая горячка. Нам это очень нравилось. Так и стал мой сын Марком Кропоткиным. А с Зоей мы разошлись лет восемнадцать назад. Или девятнадцать. Может быть, двадцать.
Она тогда Марка у меня отобрала. До суда дело не дошло, так как я не особенно кочевряжился. Мне с сыном было бы тяжело. Или ему со мной. Я все время на гастролях. Или на репетициях. Или на записи. Или в гостях. Или в ментах. Так что у сына жизнь была бы – не клубника земляничная. Не плавал бы он у меня, хоть и в отдельной квартире, как гриб в сметане.
Марк с детства учился играть на ударных. Я, когда мы еще жили вместе, отдал его в музыкальную школу. Глубокого желания видеть своего сына барабанщиком у меня не было. Барабанщики – народ особый. Один мой друг, барабанщик, за завтраком выпивает бутылку водки, потом едет на репетицию, после нее выпивает еще одну и вечером отправляется на концерт. После концерта он выпивает уже по-настоящему.
Но если Марк станет гитаристом, думал я, будет бренчать дома день и ночь. Скрипка наверняка состарит меня раньше времени. Флейта всем хороша, маленькая, футляр в карман сунул и пошагал на концерт; но, опять же, когда тебя в собственной квартире ежедневно и подолгу сверлят трелями, можно дойти до того, что начнешь делать по утрам зарядку. Аккордеоны, баяны, балалайки, равно как домры, волынки, рожки, дудуки и вся эта народная история для меня вообще не существовала. Я вырос забубенным урбанистом, лучшее место для меня в городе – Дворцовая площадь. И не из-за того, что «ах, какая там архитектура!». А из-за того, что она со всех сторон защищена мощными стенами Штаба, Зимнего и почти что крепостью – Адмиралтейством, а сама залита асфальтом и забита брусчаткой – ни травинки, ни самой захудалой былинки. Что до Александровского сада, то на самом деле это никакой не сад, а просто архитектурное излишество. Очень городской такой садик, правильный и отлично прореженный. К чему это я? А к тому, что все эти завалишные балалайки и застольные аккордеоны я в своем доме ни видеть, ни слышать не желаю. Хотя аккордеон, к примеру, – инструмент вполне городской, мануфактурный, так же как и гармошка. И гармошка эта, трехрядка, которую я никогда без дрожи слышать не мог, – инструмент никакой не народный, даже и не русский, а немецкий, пришедшийся, однако, в глухих наших деревеньках ко двору.
