Недавно издатель изменил своему правилу – сидеть в кабинете с газетой или на Манхэттене с чаем и с головой ушел в производственный процесс. Выгнал половину редакторов, набрал новых, закрыл старые книжные серии, открыл новые. В издательстве при этом ничего не изменилось, но жить моему приятелю стало интереснее. Надоело ему сидеть и седеть в своем кабинете в полном бездействии, ожидая пожара.
Я его понимаю. Меня тоже иногда разбирает охота внедриться в производство, орать на подчиненных, хлопать дверью кабинета о косяк и рукой по заднице секретарши. Звонить по телефону, материть поставщиков, поить коньяком налоговую инспекцию и собирать каждый день пятиминутки, а по понедельникам – планерки. На планерках устраивать кому-нибудь разнос. Просто руки чешутся полистать журнал проверок, в котором обязаны отмечаться все до единого мздоимцы – от ментов до санэпиднадзора, не говоря уже о пожарных инспекторах и налоговиках.
Бюрократическая жилка во мне сидит очень глубоко; с детства, сколько себя помню, всем магазинам я предпочитал канцелярские. Папочки, скрепочки, фломастеры, маркеры, кнопочки, стерженьки, ручки, карандаши, органайзеры, календари – милое дело. Люблю также ластики, линейки, записные книжки, стикеры, грифели, баночки туши и чернил, белила, скотч. Вот только пользоваться всем этим приходится редко. Зайдя в канцелярский магазин, я всегда покупаю массу разной офисной чепухи, но вся она очень быстро растворяется в моей квартире, и я часами не могу найти обыкновенную, самую примитивную шариковую ручку, желая записать нужный телефон или дату какой-нибудь встречи. Чтобы хранить все аксессуары чистой и тихой канцелярской жизни, нужен офис, а у меня его никогда не было.
В студии нормального офиса тоже не получилось, хотя Пит произвел на меня впечатление человека солидного, любящего сидеть за письменным столом. Но куда там!
Вот и теперь его нет не только в студии, но и дома. И телефон отключен.
– Черт знает что, – сказал я, пробегая по записной книжке своего мобильника. – Никого! Вымерли все, что ли?
Полувечная снова хихикнула.
– Ну, так как ты тогда сыграл, в Нью-Йорке?
– Ах, это… Поехали в Михайловский?
– Куда?
– В Михайловский сад. Я очень люблю выпивать в Михайловском саду.
– Там что, лучше усваивается?
– Значительно.
В камере я просидел трое суток – шутка ли! Ни обвинения, ни объяснения я не получал, на допросы меня не вызывали, казалось, что про меня забыли, но я знал, что не забыли. В камере было холодно, поэтому я не раздевался, и это доставало больше всего. Я привык к чистоте и соблюдал, по мере возможности, личную гигиену. Сначала нас, сидевших в холодной комнатушке с узкой амбразурой не пропускающего свет окна, было трое, потом меня перевели в одиночный отсек, и последние сорок восемь или сколько там часов я провел в полном одиночестве.
