– Да, Танька может, – вальяжно размякнув, согласился Русанов. – Это тебе, брат, не малолетки какие-нибудь. У нее, Таньки, хорошая школа.
– Я уже понял. Спасибо.
– Не за что. Мне это ни малейшего труда, как ты понимаешь, не составило. Одно только удовольствие. И товарищу помог, и в гостях посидел. Она меня давно уже звала, говорит, заходи по старой памяти, посидим, молодость вспомним… С приятелями, говорила, заходи, мне, мол, скучно одной…
– Так у нее же муж…
– Да что там – муж! Одно название, а не муж. Все в разъездах…
– В Финляндии, – сказал я.
– Вот-вот. Медом ему там намазано, что ли?… Я так думаю, у него там какая-нибудь горячая финка завелась, вот он и переселяется потихоньку в страну сочной травы. А Танька скучает.
Русанов заглотнул вторую и старомодно щелкнул пальцами. Леня был тут как тут.
– Таперича чего-нибудь закусить. С икрой, что ли, с колбаской бутербродиков… И, может быть, – размышлял литератор вслух в тени, отбрасываемой нависшим над ним официантом, – может быть, еще водочки?… Или переждать?… Нет, неси, любезный. Еще двести. Чтобы десять раз не бегать.
– Козлы… – прошелестело по залу.
Официант напрягся, Русанов же не обратил на адресованное нам оскорбление никакого внимания. Или не услышал.
– Ну хорошо, – сказал он. – Я вот тебе книжку новую принес.
– Спасибо.
– Подожди, подпишу.
Русанов выхватил из кармана серого в черную клеточку пиджака ручку «Паркер» и махнул что-то на титульном листе.
– Спасибо еще раз, – сказал я, повернулся, чтобы спрятать книгу в карман куртки, и встретился глазами со статным господином, подошедшим к нашему столу. Шаги его я услышал загодя. Слышал я и то, как он вставал из-за стола, уронив при этом вилку, слышал, как печально вздохнула его спутница, слышал, как похрустывали суставы его пальцев в карманах брюк.
Ренегат и Буба заиграли на своих аккордеонах что-то отвратительно аргентинское. Инструмент Бубы был очень старым, и лабух этим очень гордился. Я не разделял его восторгов – клавиши стучали, мехи сипели, аккордеон скрипел, шепелявил и по-звериному урчал, но Буба говорил, что это и есть то настоящее, что отличает произведение большого мастера от конвейерного новодела.
– А ты кто, бля, такой? – спросил подошедший господин. Он был одет в костюм, стоивший как средненькая яхта, а его ботинки при нужде можно было бы поменять на комнату в коммуналке. Не дождавшись ответа, господин обогнул стол и уселся рядом с Никитой.
Обращался незнакомец ко мне, игнорируя соседство с мастером художественного слова, о котором он явно ничего не знал и значение которого для мировой словесности, соответственно, не ценил. Лицо господина было простым русским лицом сноровистого палача. Костюм его шуршал, рубашка поскрипывала шелком, фарфоровые зубы постукивали, он принес с собой целый букет новых звуков. Молчал только неподвижный шрам над левой бровью.
