То есть интересно тут не было ни с кем — все были либо слишком старые, либо мучились от малярии с дизентерией, а из детишек-евроазиатов почти никто не говорил по-английски. Так что большую часть времени Джим проводил на трибуне, бродя меж деревянными скамейками. У него очень болела голова, но он все же предпринял несколько, неудачных, впрочем, попыток наладить отношения с японскими солдатами. А ближе к вечеру всякий раз показывали театр теней, тихий фильм о шанхайском пейзаже.
Джим смотрел, как расплываются и гаснут буквы неоновой вывески над «Парк-отелем». В фильтрационном центре ему нравилось, несмотря на то, что он постоянно был голоден. Он столько месяцев слонялся по шанхайским улицам, и вот, наконец, ему удалось сдаться японцам. Тема сдачи в плен долго занимала Джима: на поверку для этого потребовалась немалая смелость, да и без хитрости не обошлось. Интересно, как это люди умудряются сдаваться в плен целыми армиями?
Он прекрасно отдавал себе отчет: японцы взяли его в плен только из-за того, что он оказался вместе с Бейси и Фрэнком. Он каждый раз пугался при воспоминании о том, как солдаты в кимоно били Фрэнка бамбуковыми палками, но теперь он, по крайней мере, сможет в ближайшем будущем отыскать родителей. В фильтрационный центр постоянно привозили новых заключенных и увозили прежних. За вчерашний день умерли двое британцев: забинтованная с ног до головы женщина, на которую Джиму не разрешили даже взглянуть, и еще один старик, отставной инспектор из шанхайской полиции, у него была малярия.
Если бы только удалось выяснить, в который из дюжины разбросанных вокруг Шанхая лагерей отправили отца и маму… Он снялся с места и попытался поговорить с мистером Партриджем, но у старика опять что-то соскочило в голове, и до него было не достучаться. Джим подошел к двум сидевшим через несколько скамеек от него евроазиаткам. Но они, как всегда, затрясли головами и бесцеремоннейшим образом отмахнулись от него, как от мухи.
— Дрянь такая!…
— Грязный мальчишка!…
— Пошел вон отсюда!…
Они всегда кричали на Джима и старались не подпускать к нему своих детей. Иногда они даже передразнивали его — тот голос, которым он говорил во время приступов лихорадки. Джим улыбнулся им в ответ и вернулся на прежнее место. Навалилась усталость, обычное дело; он подумал, что неплохо было бы сейчас спуститься на склад и поспать часок на циновке. Но ближе к вечеру давали еду, вареный рис, и вчера, когда у него был очередной приступ, он в результате остался без ужина. Его всегда удивляло, как эти старые и больные люди умудряются всякий раз вставать и идти за едой. Джима никто из них будить даже и не подумал, и пищи для него в большом медном котле тоже никакой не осталось. Когда же он попытался возмутиться, солдат-кореец просто-напросто дал ему подзатыльник Джим уже давно подозревал, что евроазиатки, которые отвечали за сложенные в билетных кассах мешки с рисом, каждый раз не докладывают ему еды. Он ни на грош не доверял ни им самим, ни их странным детям, которые на вид были почти как англичане, но говорили только по-китайски.
