Джим наскоро прошелся по темным комнатам — серия картин в позабытом музее. В доме было много фотографий какой-то очень красивой женщины, и она позировала перед камерой, как кинозвезда. На большой, забранный в раму фотопортрет на рояле и на огромный глобус возле книжного шкафа он не обратил никакого внимания. В недавнем прошлом Джим непременно бы остановился, чтобы поиграть с глобусом — он годами выпрашивал такой у отца, но сейчас он был слишком голоден, чтобы терять несколько лишних секунд.
Дом принадлежал дантисту-бельгийцу. В его кабинете, под висящими на стене — в рамочках — дипломами, стояли белые стеклянные шкафы, а в них — челюсти, десятки челюстей. И они скалились на Джима из полумглы, как ненасытная, о многая глотки, пасть.
Джим прошел через столовую на кухню. Он привычным движением обошел натекшую из холодильника лужу и взглядом знатока окинул полки в кладовой. К немалому его разочарованию, бельгийский дантист и его очаровательная приятельница оказались поклонниками китайской кухни — родители ничего подобного в жизни в рот не брали, — и кладовая, словно склад какого-нибудь заштатного компрадора [26], была сплошь увешана сушеными кишками и связками сморщенных фруктов.
Но там нашлась банка сгущенного молока, такого густого и такого сладкого, какого Джим еще ни разу в жизни не пробовал. Он выпил молоко, сидя за столом в кабинете у дантиста, и зубы улыбались ему из шкафчиков, а потом уснул в спальне на верхнем этаже, на шелковых простынях, хранивших запах женщины с лицом кинозвезды.
Поиски еды были прежде всего, и Джим уехал из дома дантиста на следующее же утро. Очередное временное пристанище он нашел неподалеку, в каменном особняке — с его хозяйкой, вдовой, родители водили знакомство, пока она не уехала в Сан-Франциско. А оттуда он перебрался в следующий, не задерживаясь в каждом очередном доме дольше, чем на несколько дней, отгороженный от далекого злого города высокими стенами и разросшейся густой травой.
Японцы конфисковали все приемники и фотоаппараты, но в остальном дома стояли нетронутыми. В некоторых из них царила роскошь, Джиму мало знакомая — отец был человек не бедный, но нравом отличался вполне спартанским, здесь же были оборудованы целые домашние кинотеатры и бальные залы. Покинутые владельцами «кадиллаки» и «бьюики» медленно оседали в гаражах, по мере того как камеры спускали воздух.
Но полки в кладовых по большей части стояли пустыми, и Джиму приходилось питаться жалкими крохами, оставшимися от бесконечной, в полвека длиной, вечеринки с коктейлями, которая называлась «Шанхай». Иногда, обнаружив в ящике письменного стола нетронутую коробку шоколадных конфет, Джим немного оживал и вспоминал, как танцевали родители — под радио, перед воскресным обедом; и свою спальню на Амхерст-авеню, где жили теперь японские офицеры. Он играл в бильярд в темных бильярдных залах или садился за ломберный стол и устраивал партию в бридж, играя за каждую из сторон настолько честно, насколько это вообще было возможно. Он валялся в странно пахнущих постелях, листая «Эсквайр» и «Лайф», а в доме доктора-американца прочел от корки до корки «Алису в Зазеркалье», сказку о милом и забавном мире, куда менее странном, чем его собственный.
