, - тоже страшно, есть ведь, толкуют, иной неведомый людям мир, где сам Будда играет на сямисэне; устроили ее, в конце концов, наилучшим образом в лавке чайного домика на дороге Тама-ти - посадили за низкий, обставленный низкой решеткой прилавок, и она свою прелесть присовокупила к торговле: юнцы, которых вовсе не волновали весы и счеты, толпились в лавке без всякого дела до глубокого вечера, да и прочие посетители не переводились аж до полуночи; отец-настоятель всегда был занят - собирал себе долги, присматривал за лавкой, служил заупокойные службы, ежемесячно произносил проповеди, чередуя их с бухгалтерским учетом; когда плоть его утомлялась, он стелил вечерами на веранде цветастую циновку, разоблачившись до пояса, ложился на нее, обмахивался веером, наполнял до краев глубокую чашу крепкой водкой авамори, посылал в большую лавку Мусасия, что в приречном квартале, за жареными угрями - очень уж он рыбу жаловал; бегать за рыбой входило в обязанности Нобу, от омерзения его прямо до костей пробирало, по дороге он стеснялся глаза поднять
32, если из писчебумажной лавки через улицу наискосок доносились детские голоса, бессердечно притворялся слепым; дойдя до торговавшей угрями лавки, сначала миновал ворота с независимым видом, ему казалось, вся улица со всех четырех сторон уставилась на него, и сердце сжималось, потом он неловко пятился и юркал в дверь - «кроме тебя некому!» - и надеялся, что уж ему-то есть эту рыбу не придется. Папаша-священник, человек редкой души, хотя и слыл в народе малость прижимистым, что, впрочем, его нимало не трогало, всякую свободную минуту - таков уж характер! - отдавал приработку: изготавливал, к примеру, благовещие грабельки «медвежья лапа», а в ноябрьский день Петуха и вовсе, что называется, без спору, без драки открыл на свободном месте перед воротами храма лавку декоративных шпилек кандзаси, усадил за прилавок, повязав ей голову полотенцем, собственную жену, причем свои торговые планы он расчел надолго; хозяйка поначалу робела, но он-то расспросил других любителей-сидельцев по лавкам об их обильной прибыли на ручном промысле; днем жена все-таки стеснялась торговать, покуда хозяйка бродила неузнанная в людской толчее, ей помогала та самая цветочница, зато вечером смелела и сама устраивалась за прилавком у всех на виду, громко зазывала покупателей - тяга к наживе превозмогла робкую застенчивость, - она ни о чем не задумывалась, и то и дело слышалось громогласное: «Уступлю подешевле!» вослед покупателям; многие совершенно теряли голову от этих воплей, в людских волнах у них темнело в глазах, и они сдавались, и у самых храмовых ворот начисто забывали, что пришли сюда молиться о будущей жизни; матушка-торговка научилась ловко перекладывать товар, будто бы снижая цену: «А ну, три штуки за семьдесят пять сэнов!» - но продавала пять и оказывалась с барышом; прямо сказать, не было такого способа легко и быстро нажиться, как говорится, «в ночной тьме», которым не пользовались бы священник с женой; Нобу с болью в сердце наблюдал за происходящим; попечители храма ни о чем таком и не слыхали; зато окрестные жители без устали обмысливали редкостный факт; в детской компании бродил слух, будто и сам храм Рюгэдзи превращен в шпилечную лавку; Нобу, стесняясь пересудов, что, мол, мать его бросилась в торговлю и точно ума лишилась, подступался к отцу, не закрыть ли дело, раз так, но тот в ответ только гоготал: «Молчи-молчи! Что.ты несешь? Никакой от тебя поддержки» - так и тянулось: утром - молитвы Будде, вечером - приход-расход, жгучий стыд, когда отец, сияющий от возбуждения, берется за счеты, - зачем этой голове постриг?
